Харриет курила «травку».

– Как датчанка? – спросил я.

– Замечательно. Ты бывал в «Стандарте»?

– Нет.

– Зря. Отличные виды на Хай-Лайн и Гудзон. Люди специально снимают там номера и трахаются на балконах. На виду у всех. Ты не знал? – (Я покачал головой.) – Я велела ей завести руки за голову и полчаса продержала носом к окну, – продолжала Харриет. – Решила, что ей понравится.

– Кто она?

– Лет тридцать пять, хорошо одета. Дорого. Вчера была на Уолл-стрит. Она предупредила эсэмэской, за что я должна наказать ее – за кражу денег.

– Не исключено, что ей действительно приходилось этим заниматься, – предположил я.

Харриет пожала плечами:

– Она заплатила тысячу двести долларов вперед и еще триста дала на чай. Я позволила себе шопинг. Видел дорогие магазины в Митпэкинге? Я пообедала в «Скарпетте» и выпила два бокала шампанского.

Я достал мобильник, где хранил записи, и сел к столу.

Это Мария Ханссон из Билльдаля, что близ Гётеборга, говорила о начищенных ботинках. Она же предположила, что у мужчины был «ежик», хотя он не снимал шляпы. Она приняла его не за военного, а за полицейского, что в данном случае одно и то же. И Джимми, английский бармен из «Руки епископа», утверждал, что пальто на «экзекуторе» сидело «как-то не так».

И всем женщинам, в том числе последней, из Капстадена, он на разные лады талдычил одно и то же: что хочет преподать им урок. Вероятно, для него это было важно. Настолько, что перед Брендой Фарр он произнес эту фразу по-английски, хотя и с трудом, как она заметила.

Располагая некоторыми сведениями об убийце, я все еще понятия не имел, как распорядиться этой информацией. Как его зовут и где он живет, также до сих пор не известно.

Я словно видел перед собой размытое изображение, лишенный лица силуэт.

Андерслёв, ноябрь

На кухне Арне Йонссона стоял запах душистого перца. Пряный, тяжелый, навязчивый, как запоздалый привет из детства.

Арне готовил эскалоп.

Снаружи висел туман, такой густой, что, даже если бы оконные стекла не запотели от пара, разглядеть, что творится на улице, было бы невозможно.

А там царила настоящая сконская осень. С глинистыми дорогами, по которым тянулись тракторные колеи, с черными полями и полными кузовами сахарной свеклы, грозящей раздавить своей тяжестью колеса.

Я удивлялся, глядя них. Я не знал, что сахар до сих пор производят из свеклы. Судя по щиту с надписью «Датский сахар» на борту кузова, его отправляли в Данию. Чем на вкус датский сахар отличается от шведского? Сахар везде сахар, независимо от того, где его производят, если его производят вообще.

Из-за сбоя в системе автоматического бронирования мне пришлось заказывать билет до Копенгагена два раза. Пару дней я хандрил, а когда чуть отошел, задумался, в чем ошибка: в количестве выпитого пива, болтовне Арне или тяжелом запахе душистого перца у него на кухне. Может, в радиоприемнике, что верещал сам по себе в углу над посудным столиком?

– Пора завязывать с разъездами, – констатировал я.

И сам себе не поверил. Я приходил к такому выводу неоднократно, но каждый раз, спустя полгода после принятия рокового решения, отправлялся в аэропорт, соскучившись не то по самолетам, не то по новым впечатлениям, чтобы понять, куда меня потянуло на этот раз.

Иногда я завидую людям вроде Арне Йонссона, прожившим всю жизнь на одном месте и с одной женщиной. Вместе они вырастили детей и обустроили дом. Здесь их мир, стильный, комфортный и – я боюсь этого слова – уютный. У меня проблемы с этим сладким, как леденец, «ю».

– Неужели тебе никогда не хотелось чего-нибудь другого?

– Например?

– Мм… Чего-нибудь не похожего на Андерслёв.

Он взял из чугунка эскалоп, полил соусом картошку и размял вилкой.

– Моя мать говорила: когда люди научатся плавать, как рыбы, и летать, как птицы, мир провалится в тартарары.

– Это ты к чему?

– Сам подумай.

– Разве тебе… – Я замялся.

– Что?

Он вытер подбородок бумажной салфеткой с голубыми рыбами и уставился на меня.

– Разве у тебя никогда не возникало желания попробовать что-то новое? Вы со Свеей прожили вместе всю жизнь, сейчас такие браки редкость.

– Свея считалась первой красавицей в Андерслёве, я был счастлив, что она меня выбрала.

Арне принялся на картошку.

– А ты что же? – спросил он.

– Что?

– Никогда не был женат и не жил ни с кем?

– Нет.

Арне прожевал и посмотрел на меня, словно ждал продолжения.

– Хотя нет, – поправился я. – У меня было два продолжительных романа, но я так и не женился.

Одна из «продолжительных», сотрудница рекламного бюро, не подозревала о моих порочных наклонностях. Другая, медсестра, с интересом изучала новую для нее сферу. Но об этом я не сказал Арне. Никогда не знал, что правильнее: говорить или молчать, помнить или забывать.

– Я всегда был беспокойный, – признался я. – Боялся… не знаю, как выразиться… погрязнуть в семейных заботах, превратиться в среднестатистического Свенссона… с детьми, пятничным пивом, воскресными обедами… И потом, я не хотел разводов, всегда думал, что дети переносят их тяжелее, чем считают родители.

– Но иногда развод – необходимость, – возразил Арне.

Я кивнул.

Ночевать остался у Арне и чувствовал себя сытым и расслабленным после нескольких эскалопов, двух банок пива и настоящей датской водки, которую друг Арне привез ему из Копенгагена. «Хавстюгер» – гласила этикетка.

Я спросил старика, не помочь ли ему с посудой, но он отмахнулся:

– В одиночку справлюсь быстрее. Свея так всегда говорила и оказывалась права.

Я забрал оставшееся пиво и водку, отнес их в кабинет Арне, устроился за письменным столом и вытащил школьную фотографию 1965 года.

Когда-то я просил Арне навести справки о пропавших в окрестностях Андерслёва женщинах, и он это сделал.

Сам он не писал в газету о том случае, но вспомнил его и отправился в Треллеборг, чтобы просмотреть микрофильмы со старыми газетными материалами.

Так всплыло имя Кати Пальм.

Ей был тридцать один год, когда в 1980 году она пропала без вести.

Она занималась недвижимостью, и небезуспешно.

– Работала в пригородах Мальмё, – рассказывал Арне, листая газетные вырезки. – В Хелльвикене, Шемпинге, Сканёре и Фальстербу почти все земельные сделки оформляла она.

Да, припоминаю. Тогда, как и сейчас, случаи исчезновения людей становились горячей темой в средствах массовой информации.

Катя Пальм жила одна. Клиенты обратились в полицию, когда она не явилась на назначенную встречу.

Место, которое уделяла ей «Треллеборгс аллеханда», постепенно сокращалось с нескольких колонок до одной и смещалось с первой полосы все дальше к концу. Через пару-тройку месяцев, как и следовало ожидать, журналисты утратили интерес к Кате.

Кате Пальм никто не угрожал. Ее темно-синий «мерседес» так и не нашли. Родители Кати работали врачами. Они эмигрировали в Австралию, как и многие квалифицированные специалисты в то время. Оба смутно представляли, чем занимается их дочь, и мало чем могли помочь расследованию. Допросы друзей Кати и ее бывшего парня также ничего не дали. Все в один голос утверждали, что Катя жила только работой, врагов не имела. Ни отверженных любовников, ни других потенциальных преследователей выявить не удалось. Программы «Разыскивается» на телевидении тогда еще не существовало.

На снимке лицо Кати Пальм было обведено красной ручкой.

В ее одежде не обнаружилось ничего необычного: голубые джинсы, белая трикотажная кофта, однако я обратил внимание на волосы – прямые, до плеч, неровно обкромсанные. В то время девочки в провинции в большинстве своем носили короткие стрижки, перманент или делали начес – такая прическа называлась «под Фарах Диба»[889]. Взгляд Кати также показался мне необыкновенным: она смотрела в камеру с вызовом.