– Вы с ним виделись в тот вечер?

– Да, в столовой, после шести. Мы работали до заката. – Клауберг бросил взгляд на карманные часы. – Закончили без двадцати четыре, если быть точным. После чего разошлись и не виделись до самого ужина.

– Браун жил в лагере?

– Нет, – ответил вместо Клауберга Виртс. – В усадьбе, секвестрированной у поляков. Примерно в километре от Аушвица.

– Отличная, кстати, вилла со свежим ремонтом, – сказал Клауберг. – Ухоженный сад, бассейн. Мы там такие вечеринки закатывали… Приятно вспомнить.

Гуго поморщился. Он смотрел на врачей в чистенькой форме, на то, как небрежно они держат бокалы. Неужели эти люди могли беззаботно веселиться, видя дым крематориев, затмевавший небо?

– Полагаете, время до ужина Браун провел дома?

– Чего не знаю, того не знаю.

– Он не был чем-нибудь встревожен?

– Да нет, ничего такого. Блистал остроумием, как всегда, если не более.

Клауберг говорил о Брауне с той меланхолической веселостью, с которой обычно говорят о недавно почивших друзьях. Что же, его привязанность к Брауну выглядела искренней.

– Что значит «если не более»?

– Вроде бы после ужина у него была назначена встреча со старой подружкой. А впрочем, не уверен.

– С кем именно?

Клауберг знаками изобразил, как запирает рот на замок, давая понять, что никогда не запятнает честь друга.

Краем глаза Гуго заметил направляющуюся к ним Адель Краузе. Позади шла Бетси Энгель: ее уже осаждали несколько мужчин с бокалами шампанского и подносами печенья, отобранными у официантов. Такая нигде не останется незамеченной, это точно. Скорее всего, и Браун пользовался ее расположением.

Гуго перехватил взгляд Адель. Бетси могла сто раз быть куколкой, однако Адель казалась пламенем среди снегов. Она помахала ему рукой, он улыбнулся в ответ и вспомнил о стоматологических щипцах со спрятанной в них запиской. С этим нужно разобраться.

– Кто-нибудь может пояснить, что такое Унион? – недолго думая, спросил Гуго и вылил в рот последние капли шампанского, задержав их на языке.

– Унион? – Либехеншель наморщил лоб.

– Я вчера беседовал с охранником, и он упомянул о каком-то Унионе.

– А-а, наверное, имелся в виду «Унион-верке», завод боеприпасов.

– Точно, речь шла о боеприпасах. – Гуго фыркнул. – Я покивал с умным видом, притворяясь, что понимаю, о чем мы толкуем. Не люблю чувствовать себя дураком.

– А кто любит? – Клауберг расхохотался.

– Теперь, с вашего разрешения, пойду перекинусь словечком-другим с медсестрами Брауна.

– Идите-идите, повеселитесь, герр Фишер. – Клауберг хитро подмигнул.

Гуго решительно направился к Адель. Зачем в щипцы сунули записку? И при чем тут завод боеприпасов? Для кого вообще она предназначалась? Гуго вновь встретился глазами с Адель, но какой-то офицерик подхватил ее под локоть и со смехом увлек за собой. Гуго очутился нос к носу с Бетси.

– Вижу, вы разочарованы нашей встречей, – съязвила та, провожая взглядом Адель и ее спутника, спускавшихся по тропинке к ледяному озеру. – Предпочли бы общество другой?

– Вовсе нет. Ваше мне тоже вполне подходит, – с вежливой улыбкой ответил Гуго.

Дети сотрудников Аушвица собрались у елки, чтобы спеть рождественский гимн. Бледными личиками и аккуратной одеждой они напоминали ангелов. Они посещали школу при гарнизоне СС, жили в домах, стоящих в нескольких шагах от крематориев, летом бегали купаться на Солу, а по утрам родители время от времени приводили их на лагерную псарню поиграть с овчарками. Ветер не мог не доносить до них вонь горелого мяса, но, судя по глазам, ни один не понимал, куда именно мама с папой привезли их жить.

Гуго попробовал подпеть. Бетси взяла его под руку, чем привлекла всеобщие взгляды и шепотки. Как назло, слова этого гимна он тоже помнил плохо. Наконец, пение закончилось, и Либехеншель принялся зажигать свечки на елке, подав сигнал к началу праздника. Один за другим вспыхивали огоньки, озаряя восхищенные детские лица. Запахло воском.

– Выпить не хотите? – прощебетала Бетси и потащила Гуго на веранду, где были сервированы закуски.

Гуго споткнулся и схватился за поручень, чтобы не отстать. Бетси взяла два бокала вина и один протянула ему.

– Догадываюсь, что вам не терпится меня допросить, – в лоб сказала она. – Что же, мне тоже хочется с вами побеседовать.

– Вы из тех, кто сразу переходит к делу, – усмехнулся Гуго.

– Долгие прелюдии я предпочитаю оставлять для других случаев.

Взгляд у нее оказался хитрым. Образ наивной куколки был всего лишь ширмой. Йоиль называл ее ведьмой. Чтобы заработать такое прозвище, она должна была отличаться цинизмом, истеричностью и жестокостью.

– Каким был доктор Браун? – спросил Гуго, тоже беря с места в карьер.

– Прекрасным врачом, хорошо образованным.

– Это тут все в один голос говорят.

Гуго отпил вина и отошел в угол, подальше от беготни. В обеденном зале какая-то заключенная играла на рояле. Ее тонкие пальцы порхали над клавишами. Слишком тонкие. Однако это не мешало ей наполнять комнату музыкой, проникновенной и страстной, словно медленный, но неукротимый прилив.

– Может, потанцуем? – предложила Бетси.

Гуго ошеломленно посмотрел на нее. Когда-то он был завзятым танцором. Сейчас при одной мысли о танцах у него портилось настроение.

– Извините, я очень устал. Нога болит.

– Понимаю, – вздохнула медсестра.

Действие эукодала закончилось. Еще не наступил полдень, а Гуго уже чувствовал себя разбитым. Усталость, точно ненасытный червь, рыла в теле норы, и изгнать ее было уже невозможно. Гуго жил в предвкушении того дня, когда болезнь на время ретируется, забрав с собой боль, и уступит место ремиссии. Останется только онемевшая нога, постоянно напоминавшая о том, что недуг никуда не делся, сколько бы ремиссий он ни пережил. Прилив Ваттового моря, места детской радости, однажды вошел в его жизнь и остался навсегда.

– Так мы собираемся поговорить о Брауне? – Бетси потрясла его за плечо.

– Конечно. – Гуго облизал губы. – До какого часа он работал в день смерти?

– До заката. – Бетси устроилась на мягком диванчике, закинула ногу на ногу. – Часов до четырех. Потом пошел в офицерскую столовую, а я ужинала в блоке.

– С Бетанией Ассулин?

– О боже, герр Фишер! – Бетси картинно поднесла руку к губам, накрашенным красной помадой. – За кого вы меня принимаете? Она же еврейка!

– Ох, простите, я пока не запомнил всех по именам, – извинился Гуго – Значит, с Адель Краузе?

– С Адель? Еще чего! Одна я ужинала.

– Осмунда Беккера не было?

– Нет, он редко снисходит до нас.

– А Берта Хоффмана?

– Берт в это время работал на опытной станции в Биркенау.

– Расскажите мне о нем и об Адель.

– Я не в ладу с обоими, если вы это хотите знать, – без обиняков сказала Бетси. – Оба работали на Брауна еще в Ирзее. Когда доктор перебрался в Аушвиц, он притащил с собой и собственную рабочую группу. Мне нелегко было к ним привыкнуть. В такой тесный кружок вписаться сложно, вечно чувствуешь себя последней спицей в колеснице, и все тебя обходят на поворотах.

Гуго внимательно смотрел на Бетси. Интересно, не по этой ли причине она затеяла интрижку с Брауном? Чтобы войти в круг избранных и занять теплое местечко?

– Осмунд, кстати, тоже такого мнения. Он точно знал, что я чувствовала. Все равно что пытаться влиться в семью, где все друг друга знают как облупленных.

– Вам известно, где в тот вечер ужинал Беккер?

– Нет.

– Кстати, что он собой представляет?

– Толковый парень. Далеко пойдет.

– А Краузе?

– Адель… – Бетси сморщила носик. – Браун чересчур ей потакал.

– Что вы имеете в виду?

– Адель чужая в лагере, как я была чужой в их группе. Она не готова к Аушвицу. Сигизмунд, похоже, наплел ей с три короба. Нянчится с нашими «кроликами». А Сигизмунд закрывал на это глаза и ни разу не подал на нее рапорт. Может, какую вину за собой чувствовал? Я называю ее «жидовской заступницей», она злится. – Бетси хихикнула.