Он вышел, со всей силы грохнув дверью, и в тот же день написал заявление об уходе, требуя до срока отправить его в отставку.

На следующих выходных Вуди пришел к нему домой и увидел, что тот грузит вещи в свой автокемпер.

— Мистер Бендхэм, не уезжайте… вы нужны команде.

— Команды больше нет, Вуди, — ответил Бендхэм, не отрываясь от дела. — Мне уже давно надо было отойти от дел.

— Я пришел попросить прощения. Это все из-за меня.

Бендхэм поставил коробку на землю.

— Нет, Вуди, вовсе не из-за тебя. А из-за этой говенной системы! Из-за этих тухлых преподов. Это мне надо просить у тебя прощения, Вуди. Я, дурак, даже не сумел отстоять вас с Гиллелем.

— И вы сбегаете?

— Нет, ухожу в отставку. Поезжу по стране, к лету буду на Аляске.

— Вы смываетесь в вашем чертовом доме на колесах, чтобы не видеть реальности, тренер.

— Вовсе нет. Мне всегда хотелось путешествовать.

— У вас вся жизнь впереди, чтобы съездить на эту вашу паршивую Аляску!

— Жизнь не такая уж длинная, мой мальчик.

— Достаточно длинная, чтобы вы побыли с нами еще немножко.

Бендхэм крепко взял его за плечи:

— Не бросай футбол, мой мальчик. Не ради меня, не ради Бардона, только ради себя и никого больше.

— Да пошел он, этот футбол! На фиг мне болтаться в этом говне!

— Нет, не пошел! Футбол — это вся твоя жизнь!

Семейная жизнь Патрика и Джиллиан после смерти Скотта дала трещину.

Джиллиан не смогла простить мужу, что он поощрял Скотта в его занятиях футболом. Ей надо было подумать, хотелось побыть одной. А главное, она больше не могла жить в Оук-Парке. Через месяц после похорон Скотта она решила вернуться в Нью-Йорк и сняла квартиру на Манхэттене. Александра поехала с ней. Они перебрались в Нью-Йорк в ноябре 1995 года.

Родители разрешили мне провести в Оук-Парке уикенд перед их отъездом, чтобы я мог попрощаться с Александрой. Это были самые печальные дни, прожитые мною в Балтиморе.

— Это та девочка, что тебе пишет? — спросила мать по дороге на вокзал в Ньюарке.

— Да.

— Когда-нибудь вы еще встретитесь.

— Сомневаюсь.

— А я уверена, что встретитесь. Не грусти так, Марки.

Я пытался убедить себя, что мать права, что если у нас с Александрой все по-настоящему, то судьба непременно нас сведет, но всю дорогу до Балтимора у меня щемило сердце. А в тетиной машине я сидел повесив голову, мне даже не хотелось приветствовать патрульных.

Она уехала назавтра, в субботу, на машине матери, в сопровождении похоронной процессии из двух фургонов с вещами. Последние часы мы провели вместе в ее абсолютно пустой комнате. От ее присутствия там не осталось ни следа, разве что дырочки от кнопок, которыми были приколоты к стене афиши ее любимых певцов. Даже гитара исчезла.

— Не могу поверить, что уезжаю, — прошептала Александра.

— Мы тоже, — сдавленно отозвался Гиллель.

Она широко раскинула руки, и мы все трое, Вуди, Гиллель и я, кинулись к ней в объятия. Ее кожа пахла теми же чудесными духами, ее волосы — тем же абрикосовым шампунем. Мы закрыли глаза и с минуту постояли так. Пока с первого этажа не донесся голос Патрика:

— Александра, ты наверху? Пора ехать, грузчики ждут.

Она спустилась по лестнице, а за ней и мы, повесив головы.

На улице она попросила сфотографировать нас всех вчетвером. Ее отец запечатлел нас вместе перед их бывшим домом.

— Я вам пришлю фото, — пообещала она. — Мы будем друг другу писать.

Она в последний раз по очереди обняла нас всех.

— До свидания, милые мои Гольдманы. Я вас никогда не забуду.

— Ты всегда будешь членом Банды, — сказал Вуди.

Я увидел, что на щеке Гиллеля поблескивает слеза, и вытер ее большим пальцем.

Мы, словно в последнем почетном карауле, стояли и смотрели, как она садится в машину матери. Потом машина тронулась и медленно покатила по аллее. Она долго махала нам рукой. Она тоже плакала.

В последнем порыве страсти мы вскочили на велосипеды и проводили машину до конца квартала. И видели, как она в салоне вытащила листок бумаги и что-то на нем написала. Потом приложила бумажку к заднему стеклу, и мы прочли:

Я никогда никому не рассказывал, что происходило в ноябре 1995 года, после переезда Александры и ее матери в Нью-Йорк.

После похорон Скотта мы все время созванивались. Она просила позвать меня, и я чувствовал, что раздуваюсь от гордости. Она говорила, что не может уснуть, когда в комнате никого нет, и мы, звоня друг другу, клали трубку рядом с подушкой, пока спали. Иногда мы оставались на линии до утра.

Мать, получив квитанции за телефон, устроила мне скандал:

— О чем можно говорить часами?

— Мы про беднягу Скотта, — объяснил я.

— Ох, — обескураженно вздохнула она.

Вскоре оказалось, что Скотт даже на том свете умудряется быть отличным товарищем. Его имя производило магический эффект:

— Ты почему получаешь плохие отметки?

— Из-за бедняги Скотта.

— Ты почему прогулял школу?

— Из-за бедняги Скотта.

— А можно мы вечером сходим в пиццерию?..

— Ой, нет, не сегодня.

— Ну пожалуйста, это в память о бедняге Скотте.

«Бедняга Скотт» — это были волшебные слова, позволявшие мне сколько угодно ездить в Нью-Йорк к Александре. Ибо то, что было поначалу просто телефонным романчиком, после ее отъезда превратилось в самые настоящие отношения. От Монклера до Манхэттена было всего полчаса поездом, и я по нескольку раз в неделю ездил повидаться с ней в кафе, неподалеку от ее школы. На поезд я садился с колотящимся сердцем: я буду с ней, она будет моя, только моя. Вначале мы всего лишь продолжали наши бесконечные телефонные разговоры, только наедине, глаза в глаза. Однажды, сидя рядом с ней и держа ее за руку, я наконец сделал шаг, о котором столько мечтал: я поцеловал ее, и она ответила на поцелуй. Мы обменялись долгим, насколько хватило дыхания, поцелуем. Так начался для меня год, когда я уже меньше тянулся к Банде Гольдманов; моей единственной навязчивой идеей стала Александра. Я приезжал чуть ли не через день, и мы встречались с ней в кафе. Какое счастье видеть ее, слышать, касаться ее, разговаривать с ней, ласкать ее, целовать! Мы бродили по улицам, целовались в безлюдных скверах. При виде ее мое сердце начинало бешено колотиться. Я чувствовал себя живым, живым как никогда. Сам себе не признаваясь, я знал, что это чувство сильнее того, какое я испытывал к Балтиморам.

Она говорила, что благодаря мне в состоянии справляться со своим горем. Что когда она со мной, то чувствует себя не такой, как обычно. Мы оба старались видеться как можно чаще, и наши отношения быстро крепли.

Я чувствовал, что у меня выросли крылья, и однажды в приливе глупой доверчивости решил сделать ей сюрприз и встретить ее у школы. Увидев, как она вышла вместе с подружками, я устремился к ней с распростертыми объятиями. Но она при виде меня слегка отшатнулась, не дав мне приблизиться, разговаривала очень холодно, а потом ушла. Унылый и растерянный, я вернулся в Монклер. Вечером она позвонила:

— Привет, Маркус…

— Мы разве знакомы? — оскорбленно спросил я.

— Марки, не обижайся…

— Наверно, у тебя была веская причина так себя вести. Ну так объясни.

— Маркус, ты меня на два года младше…

— И что?

— И то, что я стесняюсь.

— Чего тут стесняться?

— Ты мне очень, очень нравишься, но ты же на два года младше!

— Да в чем проблема?

— Ой, бедный мой младенчик Маркус, ты такой наивный, тебе это идет. Мне немножко стыдно.

— Просто не говори никому, вот и все.

— Все равно все узнают.

— Не узнают, если ты никому не скажешь.

— Ох, ладно, младенчик Маркус, проехали! Если хочешь меня видеть, никто не должен об этом знать.

Я согласился. Мы продолжали встречаться в кафе. Иногда она приезжала в Монклер, где ее никто не знал и она ничем не рисковала. Благословенный Монклер, маленький пригород, населенный незнакомцами.