— Почему ты там стоишь?

Я оборачиваюсь и вижу направляющегося ко мне через общий двор Улу.

— Я увидел тебя из окна, — говорит он. — Что-нибудь случилось? Ты так замерз, что весь дрожишь.

А я этого вообще не замечал.

— Я катался на велосипеде.

Изо рта у Улы идет пар. Пахнет алкоголем и одеколоном.

— Субботний вечер, на часах половина двенадцатого. Тебе давно пора домой.

Я ничего не говорю и не двигаюсь с места.

— Дело в Петере? — спрашивает Ула.

Мы оба смотрим в сторону нашего дома. Оттуда доносится музыка.

— Почему она его не выгонит? — произносит Ула. — Я пытался с ней поговорить.

Можно подумать, она бы его послушала. Мнение Улы маме нисколько не интересно.

— Давай я тебя отведу, — предлагает он.

Странно. Уле я никогда не нравился. У него наверняка есть какой-то скрытый мотив, но какой? Когда он сюда переехал, то очень быстро начал бегать за мамой. Для меня это не представляло проблемы, хотя его жену, конечно, было жалко. Но потом он начал говорить всякую хрень про Бенгта, и я понял, что он за тип.

— Хорошо, — соглашаюсь я вопреки всему.

Мне просто интересно, чем это может закончиться. Петер же терпеть не может Улу. Я беру велосипед и иду за ним через двор. У него жесткие и напряженные руки, он выбрасывает вперед пальцы, сжимает и разжимает их, сжимает и разжимает.

Когда я открываю дверь, он пролезает вперед и заходит в дом.

— Алло! Есть тут кто-нибудь?

Музыка смолкает, и мама слезает с дивана.

— Я обнаружил Фабиана возле дома, — сообщает Ула. — Он до смерти замерз.

Это, конечно, сильное преувеличение, но маме не помешает щелчок по носу.

— Прекрати, он не младенец, — отвечает Петер.

Он так и сидит на диване с расстегнутыми штанами, закинув грязные ноги на журнальный стол.

— С какой стати ты вдруг притащился? — спрашивает мама.

Ула проходит дальше в гостиную и заявляет:

— Тебе, возможно, стоит пересмотреть приоритеты.

Ноги Петера опускаются на пол. Он выпячивает грудь колесом, а мама пытается удержать его за руку.

— Иди отсюда и не вмешивайся, — говорит Уле Петер; он пьян, мама тоже.

— Прекрати! — требует она.

Но Петер вырывает руку и идет к Уле:

— Ты еще что-то хотел сказать? Или как?

Прямо видно, как из глаз Улы сочится злоба, но Петер вдвое больше, и удар в челюсть повисает в воздухе.

— Уходи! — говорит мама.

Ула медленно выходит в прихожую, а Петер снова разваливается на диване. Мама подходит ко мне и смотрит на меня так же, как когда я был маленьким. Мне приятно, что она волнуется.

— Идиот, — говорит Петер, как только за Улой закрывается дверь, и снова включает музыку.

Мама готовит какао и заворачивает меня во флисовый плед. А когда мы заходим в гостиную, Петер уже громко храпит, открыв рот и положив голову на подлокотник кресла.

— Ты же знаешь, что ты для меня номер один, — говорит мама. — И всегда будешь номер один.

До катастрофы

Весна 2017 года

Я не первый раз пыталась свести отношения на нет. Но Петер мог бы переупрямить самого упрямого. Если я не отвечала на сообщения, через несколько минут он звонил. Если не отвечала на звонки, он тут же приезжал и стучал в дверь.

— Я думал, что-то случилось. Ты меня напугала.

Это длилось больше года, и я не знала, как поставить точку. Мысленно я уже двигалась дальше, но потом усаживалась в кухне, открывала вино, и в голову начинали приходить грустные мысли, а одиночество причиняло физическую боль, и у меня не хватало сил сказать «нет», когда он звонил в очередной раз.

После Нового года я часто думала о Микки. Поцелуй, фейерверк, его крепкое объятие. Во мне что-то зашевелилось, и я ничего не могла с этим поделать. Так глупо… Ведь между нами все равно ничего не могло быть.

— Ты хотел бы переехать куда-нибудь из Чёпинге? — как-то вечером спросила я у Фабиана.

Никаких конкретных идей у меня не было, но их не было и когда мы переезжали раньше.

— Нет! Зачем?

Фабиан ненавидит резкие перемены. Но потом он спросил:

— В Калифорнию? Мы переедем к отцу?

Я имела в виду Хальмстад или Кунгэльв. А в Эммабоде есть премилое кафе.

— Посмотрим.

Не хочу сказать, что я следила за семейством Андерсон, но из окна на кухне было видно, как они приезжают и уезжают, иногда я видела Микки — и воспоминания о новогодней ночи разгорались с новой силой.

Как-то вечером, когда Бьянка с детьми уехали на «вольво», я решила рискнуть. Микки растягивался после пробежки, опираясь о ворота гаража. Впервые после Нового года мы оказались наедине.

— Добрый вечер, — сказала я. — Как тренировка?

Он подтянул одну ногу к ягодице. По лбу тек пот, а мускулы на груди перекатывались под облегающим спортивным джемпером.

— Чувствуется, что уже не тридцать пять, — рассмеялся он, и его теплое дыхание облаком взлетело к гаражной лампе. Вокруг него было точно магнитное поле, которое затянуло меня и крепко держало.

— Мы собираемся переехать, — сказала я.

Да, детский, что и говорить, трюк для того, чтобы вызвать реакцию. Но он сработал. Микки опустил ногу и потряс ею.

— Куда?

Я уловила некоторую тревогу.

— Точно пока не знаю. Возможно, в Смоланд, в Эммабоду.

Микки кивнул. Он выглядел удивленным, но не более того.

А чего я ожидала? Что он вцепится в меня и будет просить остаться?

Прошло несколько долгих секунд. Мы стояли молча и выдыхали друг на друга облачка пара.

— Послушай, то, что произошло на Новый год…

Он заговорил шепотом и не мог смотреть мне в глаза. Я знала все, что он скажет, но затаила дыхание и в глубине души все же надеялась, что ошибаюсь.

— Я люблю Бьянку. Будет ужасно, если она о чем-нибудь узнает.

— Разумеется, — сказала я, хотя внутри у меня все оборвалось. — Это был просто дружеский поцелуй.

Микки, казалось, испытал облегчение.

— Я слишком много выпил, — сказал он. — Это была ошибка, да?

— Мм…

Я отогнала боль. Надежда вспыхнула и погасла.

— Никто ничего не узнает, — сказала я. — Само собой.

Уходя, я заметила, что Микки выдохнул и с облегчением прижал к груди руку.

Для таких, как он, я могла быть только ошибкой.

До катастрофы

Весна 2017 года

На самом деле за уборку общего двора отвечали коммунальные службы муниципалитета, и никто не требовал этого от жителей. Но дважды в год, в воскресенье весной и осенью, исключительно по инициативе Оке мы собирались, чтобы подмести асфальт, привести в порядок растительность и перекрасить уличную мебель. Гун-Бритт угощала кофе, а Оке жарил на гриле сосиски.

— Мы соблюдаем традиции. Вместе все легко, — твердил Оке, видимо не замечая, что никого из нас это не интересует, и не догадываясь, что эти уборки прекратятся, как только он сам сойдет с дистанции.

Собственно, еще было слишком рано — первое воскресенье марта, но Оке принял решение, и оно не подлежало обсуждению. Я помогал ему красить скамейки, а Жаклин сидела на корточках и возилась с клумбами. Чуть в стороне Бьянка сметала ветки, которые Ула срезал с деревьев.

Всякий раз, когда Бьянка и Жаклин оказывались рядом, я начинал нервничать. С тех пор как Жаклин стала работать в детском саду, я старался всегда, когда мог, сам отводить и забирать Беллу. И хотя я был на девяносто девять процентов уверен, что Жаклин ничего не расскажет, все равно не мог избавиться от тревоги. Одно случайно оброненное слово, малейший намек — и весь мой мир рухнет. Как я смог такое допустить? Это мимолетное мгновение, когда пробило двенадцать, захватило меня целиком, заставило забыть правила игры. В плену у новогодней ночи, под вспышками салютов я позволил Жаклин прикоснуться к моим губам. Разумеется, я виноват. Я не остановил ее, не оттолкнул, не вырвался. Я поступил как мерзавец, свинья, как один из тех, кого всю жизнь искренне презирал. Я никогда не изменял. Даже мысли не допускал. Пока был собой. Был таким, каким себе казался… Потом мы долго смотрели друг другу в глаза, и я был уверен, что мы оба воспринимаем случившееся одинаково, как ошибку, как то, чего никогда не должно было быть. Но теперь я сомневался. Жаклин надеялась на что-то другое?