– Дэвид, я…

Слова застревают в горле. Он стискивает мой локоть. Плечо пронзает электрический разряд, и я морщусь, как от зубной боли.

– Зачем? Зачем ты притворяешься?

Я хватаю ртом воздух, но он весь куда-то делся. Мне удается вывернуться из пальцев Дэвида, но боль в локте не проходит.

– Оставь меня в покое!

Он снова протягивает ко мне руку, но на этот раз она застывает в воздухе.

– Ты же знаешь, что я на твоей стороне. Как всегда. – Он пытается коснуться моих волос. – А ты изменилась.

Я отталкиваю его руку.

– Ты же знаешь, я всегда приглядывал за тобой.

– Убери свои вонючие грабли!

– Пожалуйста…

Я силюсь говорить ровным тоном.

– Я тебя не знаю. Никогда раньше не встречала.

– Не ври. Со мной можешь не притворяться. Что с тобой произошло?

– Что?

– После того, как ты уехала. Что произошло?

Мотаю головой, и он снова протягивает руку:

– Это и правда ты.

Я реагирую автоматически, без раздумий – влепляю ему пощечину. Ладонь гудит.

Он отшатывается:

– Пожалуйста. Я ничего не слышал, ни слова. Я…

Это ты заманил меня сюда, думаю я, ты отправил Дэну ту открытку. Другого объяснения нет.

– Ты должна уехать. Сейчас же.

– Что ты делаешь с девочками? Говори, ублюдок. Говори, быстро!

Он дрожит и съеживается у меня на глазах, становясь меньше, окукливаясь, проваливаясь внутрь себя. Мне вспоминается Джеральдина, от сознания которой остался лишь еле теплящийся огонек. Дэвид сейчас, кажется, где-то далеко, как будто разговаривает с кем-то, видимым лишь ему.

– Мы поклялись друг другу никому об этом не говорить. Это был наш секрет.

– Дейзи, – говорю я, и внезапно меня охватывает неизвестно откуда взявшаяся уверенность. – Ты убил ее. Она была в твоем доме, ее видели.

– Нет!

Я лезу в карман за телефоном. Жаль, нет никакой возможности заснять все происходящее. Так, чтобы он не заметил.

А, к черту все. Я направляю телефон на него и нажимаю кнопку «Запись». Его рука взлетает к лицу, как будто он боится, что я пшикну ему в глаза слезоточивым газом.

– Перестань! Не надо!

– Давай колись. Ты убил ее!

Он замирает с широко раскрытыми глазами, как будто готов сделать признание. Но потом, похоже, передумывает.

– Ты же знаешь, что это неправда! – произносит он вместо этого. – Ты же знаешь, что не я ее убил! Дейзи…

– Что ты скрываешь?

Он пятится.

– Дейзи… Что с ней произошло? Кто ее столкнул?

– Никто. Ты сама знаешь. Поговори с Моникой. Она была там. Она все видела. Она все это видела. Ты же знаешь.

Хочется закатить ему оплеуху, заставить рассказать, почему он помнит меня, а я его нет, почему я разрываюсь между надеждой, что он на моей стороне, и желанием убить. А еще хочется попросить его никому не говорить, кто я такая. Я разжимаю кулак, потом сжимаю снова.

– Убирайся вон, – цежу я.

Собственные слова отдаются эхом в ушах, но я чувствую себя странно, нечеловечески спокойной, будто мной завладела какая-то неведомая сила. Точно робот, я безучастно стою и смотрю, как он, медленно кивнув, проходит мимо. На верхней ступеньке лестницы он останавливается и оборачивается.

– Пожалуйста, уезжай, – говорит он. – Пожалуйста. Если ты останешься, значит все было зря.

Я сижу в кресле: руки сжаты в кулаки, костяшки побелели. Дверь заперта на замок, но я все равно не свожу с нее глаз.

В окне сперва мелькает тень, потом возникает чье-то лицо. Я узнаю очки Гэвина.

– Алекс? Это я.

Поднимаюсь на негнущихся ногах и отпираю дверь. Не успев даже толком переступить через порог, он обнимает меня, – а может, это я хватаюсь за него.

– Чего он хотел?

«Сказать, что он знает, что я – Сэди», – мысленно отвечаю я, но произнести это вслух, разумеется, не могу.

– Думаю, именно он убил Дейзи, – говорю я вместо этого. – Я беспокоюсь за Элли. Она все отрицает, но он с ней встречается, я уверена.

– Но…

– Это еще не все. Он сказал, что Дейзи видели, когда она прыгала. Моника.

– Моника? Но как такое возможно, если он ее убил?

– Не знаю. Может, он врет.

Гэвин утыкается носом мне в волосы.

– С тобой все в порядке? – спрашивает он.

Я вскидываю на него глаза. Какая же теплая у него кожа! Мне вспоминается прикосновение его губ к моим.

– Ты вся дрожишь. Идем в дом.

Мы сидим на диване. Он обнимает меня за плечи, и я купаюсь в исходящей от него теплоте; кутаюсь в нее, точно в одеяло. Он разжег камин. Воцарившееся молчание звенит всем тем, что повисло между нами невысказанным; воздух, пропитанный вожделением, кажется густым, как сироп. Я поднимаю на него глаза, но в полумраке его лицо непроницаемо. Я понимаю, что хочу его, и ровно в тот момент, когда я вскидываю голову, чтобы поцеловать его, он опускает свою. Его губы приникают к моим, поначалу робко и неумело, но потом мы находим общий ритм. Его рука касается моей шеи, потом скользит вниз, к груди.

– Если что-то не так, скажи, – бормочет он.

Я не в состоянии выдавить ни слова, поэтому вместо ответа стягиваю свой свитер и принимаюсь теребить пряжку его ремня.

– Пойдем наверх.

Я мотаю головой, из которой не идет Дэвид с его биноклем.

– Нет, давай лучше здесь. – Я бросаю взгляд на огонь. – Поэксплуатируем клише.

Рассмеявшись, он осторожно укладывает меня на пол, потом снимает оставшуюся одежду. Поначалу он действует нерешительно, будто боится, что я в любой момент попрошу его перестать, но потом, когда я подаюсь к нему со всей распаленной им страстью, смелеет и становится менее аккуратным и более напористым. Я направляю его внутрь и, закрыв глаза, заставляю себя забыть обо всех тревогах и всецело отдаться тому, что происходит здесь и сейчас с моим телом.

– Алекс?

Я открываю глаза, потом целую его. Оказывается, он все еще в очках, и я снимаю их.

– Так лучше, – говорю я.

Заканчивается все довольно быстро, и он, неуклюже поднявшись с пола, приносит мне плед со спинки дивана, а я получаю возможность в первый раз взглянуть на его тело с расстояния. Он худой, но гибкий; под блестящей вспотевшей кожей угадываются мышцы. Внезапно смутившись, он отыскивает на полу свои бо́ксеры, отворачивается и принимается их натягивать. Тем временем я прокручиваю в голове то, что произошло сейчас между нами, и гадаю, будет ли у нас шанс повторить все это, только медленнее и не в тишине.

Но разделяет ли он мои чувства? Или теперь, получив, что хотел, он утратит ко мне интерес? Сомневаюсь, но я уже ошибалась в прошлом. Собственно, чаще ошибалась, чем нет.

– Все нормально? – спрашивает Гэвин.

Я киваю. Он заслуживает большего, но я не могу выдавить из себя ни слова.

– Можешь принести мне воды? – прошу я, скорее чтобы чем-то заполнить паузу.

Когда он возвращается, вид у него несчастный. Собрав с пола свои вещи, он принимается одеваться.

– Останься, – прошу я.

– Не могу. Прости, не надо мне было…

– Останься, – повторяю я, на этот раз более настойчиво. – Пожалуйста. Все было здорово.

Он замирает, не успев застегнуть джинсы:

– Точно?

Я киваю, и он снова целует меня.

Мы валяемся в постели. Уходит он лишь поздним утром и даже тогда говорит, что остался бы, если бы мог. Еще некоторое время я лежу в кровати, потом принимаю душ. Моюсь я долго и тщательно; в том месте на руке, где меня касался Дэвид, кожа до сих пор горит. Как будто он ядовитая тварь, на которую у меня аллергия. Даже нежности Гэвина оказалось не под силу перебить впечатление. Закончив, я натягиваю джинсы и самый толстый из моих свитеров, потом тоже ухожу, тщательно заперев за собой дверь и дважды ее подергав.

Дом Моники будто вымер. Я звоню в дверь, но никто не открывает, изнутри не доносится ни звука. Улицы тоже безлюдны, снег практически стаял. Вдали мрачно маячат Скалы, а на краю, безмолвный и пустой, темнеет Блафф-хаус.