– Но вы сказали, что у вас с Брауном были хорошие отношения.

– Ну да.

Рот Хоффмана перекосило от боли, терзавшей все его тело. Гуго отлично знал, как это бывает.

– Да, мы с доктором прекрасно ладили, – не сдавался санитар. – Трения касались всяких мелочей, ничего важного.

– И все-таки?

– Мы расходились, скажем так, по научным вопросам.

– Санитар и дипломированный врач? – хмыкнул Гуго.

– Вот и Браун то же говорил. – Хоффман попробовал засмеяться, но вместо этого закашлял. – Временами я впадаю в грех гордыни, забывая, какая я мелкая сошка. Мне были не по нутру кое-какие его методы. Доктор Браун обозвал меня всезнайкой и отослал в Биркенау к Шульцу. Чтобы я уяснил: его методы еще сравнительно гуманные.

Сравнительно гуманные. Гуго устал стоять. Он сел на стул, поставил трость между коленями и вперил взгляд в Хоффмана поверх костяного набалдашника. Аушвиц таил массу запретных тайн, Гуго разрывался между желанием раскрыть их и необходимостью делать вид, будто ничего не происходит. В голове звучал голос Небе, советующий не вмешиваться в лагерные дела, и Гуго сдержался.

– Люди слышали, как вы говорили, что Браун заслужил такой конец. Это как-то связано с вашими разногласиями?

– Я просто злился на него за эксперименты с фосгеном. – Санитар вновь закашлялся, в горле у него забулькало. – Вам разве не случалось в запальчивости говорить то, чего в действительности вы не думаете, герр Фишер?

– Во сколько вы отправились спать? – продолжил Гуго, проигнорировав вопрос Хоффмана.

– Часов в восемь, кажется. Сразу после ужина.

Лампочка снова заморгала. Скоро она перегорит. Гуго машинально взглянул на циферблат «Юнганса» у себя на запястье. Брауна нашли в одиннадцать, а отравили примерно в восемь, если верить словам Йоиля о «деревяшке».

– Кто-нибудь видел вас после восьми?

– Нет.

– Кто-нибудь из коллег?

– Говорю вам, я лег спать сразу после ужина.

– Ну да! – Гуго язвительно хмыкнул. – Видимо, работа у доктора Шульца оказалась тяжелой.

– Так и есть, – серьезно ответил Хоффман.

Гуго готов был поклясться, что санитар пригвоздил бы его взглядом к полу, если бы ему удалось открыть глаза. Но опухшие веки не разлеплялись.

– В начале декабря люфтваффе разбомбили стоявший в итальянском порту американский транспортный корабль, груженный ипритом и фосгеном. Шульц получил приказ продолжить эксперименты, начатые доктором Хиртом в лагере Нацвейлер.

– Какие эксперименты? – спросил Гуго, и воздух сгустился еще сильнее.

– Я должен был отобрать группу заключенных. – Хоффман пошевелился и застонал от боли. – Шульцу требовались люди с глубокими ранами, подобными тем, что получают наши солдаты на фронте. Мы построили евреев в шеренгу, натравили на них собак, после чего обработали фосгеном и ипритом. Некоторым по методу Хирта дали уротропин.

Санитар опять зашелся в кашле, корчась от спазмов и образов, всплывших в памяти.

– У получивших уротропин фосген вызвал меньше язв и ожогов. Нам пришлось дожидаться результатов эксперимента и фотографировать подопытных каждый час. В общей сложности ушло четырнадцать часов. Вот почему, герр Фишер, я очень устал и рано лег спать. На моем месте вы поступили бы так же.

Допрос отнял у Хоффмана последние силы, окончательно его доконав. Он весь скрючился в три погибели.

От услышанного у Гуго онемели ладони. Его пробирала дрожь, во рту пересохло. Слюна превратилась в песок Ваттового моря. «Подобные эксперименты незаконны!» – вертелось на языке.

Поодаль молча стоял Фогт и пристально глядел на него. В неверном свете поблескивал кортик. Из кобуры торчала рукоять пистолета. Но Гуго хватило одной ухмылки черепа на фуражке, чтобы воздержаться и от этой реплики, и от выяснения, какие еще эксперименты проводятся в лагерях. Пришлось скрепя сердце вернуться к допросу.

– А что вы скажете о подмене треугольников? – спросил он нетвердым голосом.

Хоффман долго не отвечал. Гудела лампочка, в горле у санитара клокотало и хрипело, его грудь тяжело вздымалась и опадала, словно кузнечные мехи.

– Я невиновен, – наконец проскрежетал Берт. – Треугольники были не мои.

– Тогда у меня все. – Гуго поставил точку в допросе, дорого обошедшемся Хоффману. – Сегодня сочельник. Полагаю, у вас есть право на отдых.

Санитар промолчал. Лампочка в последний раз мигнула и умерла, оставив их в вонючей темноте.

Снаружи снег серебрился под лучами солнца, пробившимися сквозь тучи. Гуго глубоко вдохнул свежий воздух. Ему казалось, он насквозь пропитался тюремными запахами: тухлой кровью, прокисшей мочой в ведре. Мороз ущипнул его за нос, подействовав как укол новокаина.

– Вы получили ответы, которых искали? – поинтересовался Фогт.

– Нет. Если бы санитара не избили до полусмерти, я бы сумел вытянуть из него нужные показания.

– Вы чересчур мягкий человек.

– А вы излишне жесткий, – окрысился Гуго, затем понял, что перешел черту, но не мог остановиться. – Хоффман – немец, свободный ариец, он не заключенный и заслуживал иного обхождения!

– Поверьте, герр Фишер, – отчеканил Фогт ледяным тоном, – я лично проследил, чтобы с Хоффманом обращались как подобает. Вы понятия не имеете, что такое одиннадцатый блок. Вы понятия не имеете, что творится в его подвалах. Если бы не я, Хоффман валялся бы в каменном мешке, захлебываясь собственной мочой.

– Извините, герр Фогт. – Гуго прикусил губу.

– Я отчасти понимаю ваши эмоции, но придержите-ка язык, – процедил оберштурмфюрер.

Дальше они шли молча. Фогт широко шагал, прямой, как палка, заложив руки за спину и не поднимая глаз на Гуго; снег хрустел под его сапогами. После стычки Фишер не находил смелости попросить о том, к чему внутренне готовился все утро. Он знал, что ему прочтут очередную нотацию и одарят холодным взглядом. Однако попытаться было нужно.

– Герр Фогт, у меня к вам одна просьба…

– Говорите. Комендант приказал помогать вам.

Гуго набрал в грудь воздуха:

– Мальчик, пациент Менгеле… Он умолял найти его родителей в Биркенау.

Фогт вздрогнул, но с шага не сбился: он продолжил идти, не заботясь, поспевает за ним Гуго или нет.

– Герр Фишер, вы понимаете, о чем просите?

Гуго решил не отступать. Опираясь на трость, заковылял по снегу, догоняя Фогта.

– Я бы не стал вас обременять, если бы не расследование. Ребенок обещал рассказать мне все о той ночи, но взамен я должен найти его родителей. Может быть, я назову их имена и вы заглянете в архивы…

– То есть без этого еврейчика вы не в состоянии обнаружить преступника?

– Он единственный, кто видел место преступления до того, как уборщики уничтожили все улики, – резонно заметил Гуго.

– Зря вы ему доверяете. Я предлагал вам поговорить с Менгеле, а не с его кроликом.

– Это же просто ребенок. – Гуго выдавил смешок. – Зачем ему врать? Или вы думаете, что мальчишка убил доктора?

Фогт внезапно остановился и в упор уставился на Гуго. В его взгляде изумление мешалось с гневом.

– Мой вам совет, герр Фишер. Не предъявляйте коменданту слова еврея в качестве доказательств. Это будет концом вашей карьеры. Да и мне не улыбается по вашей милости выставить себя идиотом.

– Конечно, я ничего подобного не сделаю! Я не настолько наивен.

Оберштурмфюрер опасно прищурился. Гуго выдержал испытующий взгляд свинцовых глаз и вдруг разглядел проблеск зари в этом штормовом небе.

– Назовите их имена, – процедил Фогт. – Однако будьте осторожны. Больше никому так не говорите. Под угрозой не только ваша карьера, но и жизнь. Это дружеский совет товарища по партии.

Гуго кивнул. Он знал, чем рискует. Потому и молчал долгие годы. Потому и надел свастику. Так поступали многие. Он все понял еще в Хрустальную ночь, когда жгли синагоги, громили еврейские магазины и обносили дома, а полиция бездействовала. Пожарные ограничивались тем, что не давали огню перекинуться на дома немцев. Старинный друг их семьи, Вильгельм Крютцфельд, оказался единственным полицейским, вставшим на защиту Новой синагоги. За что сразу же поплатился, словно не исполнял долг, а совершил преступление.