– А вам самой тут нравится?

Адель торопливо оглянулась; пальцы сжимали сигарету, но фильтр едва касался губ.

– Нет, – прошептала она, убедившись, что никто их не слышит. – Ненавижу это место, я и Ирзее ненавидела, хотя всегда работаю на совесть.

– Чем вы занимались в Ирзее?

Адель усмехнулась. Ее глаза напомнили Гуго зеленые листья на ветру. Она глубоко затянулась и не ответила, только рассматривала свое отражение в оконном стекле.

Гуго посмотрел на собственное, и оно ему не понравилось. Сероглазый трус и честолюбец, пожертвовавший душой ради карьеры. Он вечно балансировал на тонкой грани между тем, что можно говорить, и тем, о чем лучше промолчать, между тем, что можно делать, и тем, о чем лучше забыть. Нацепил нацистскую повязку, спрятавшись за ней, точно за щитом. Будь жива мать, назвала бы его слизняком.

– Берт на волосок от смерти из-за какой-то дурацкой шутки, – процедила Адель, выдергивая Гуго из задумчивости.

Гуго тоже затянулся. Свинцовые снеговые тучи не предвещали ничего хорошего. Люди в зале танцевали, смеялись, звучала музыка. Гуго вдруг почувствовал, как дрожит Адель. Этой девушке было что ему рассказать, но сначала надо завоевать ее доверие, убедить, что он ей друг, а не враг.

– Я бы предпочел свинг, – пробормотал Гуго.

– Шутите? – Она изумленно покосилась на него и тут же опять оглянулась, не слыхал ли кто.

Теперь упомянуть о любви к свингу или, того хуже, к джазу было все равно что объявить войну всей арийской культуре.

– Ни капельки. – Гуго выдохнул дым, растекшийся по стеклу серебристым облачком. – В юности я пропадал в берлинских клубах. Только никому не говорите, пожалуйста.

– Свинг-хайль! – хихикнула Адель, припомнив лозунг свингующей молодежи, пародию на нацистское приветствие.

И тут же в страхе завертела головой.

– Итак, – Гуго глубоко затянулся, дым защипал горло, – чем занимался в Ирзее доктор Браун?

Адель мгновенно посерьезнела, затушила недокуренную сигарету и скрестила руки на груди, словно защищаясь от того, что вот-вот случится.

– Он работал в программе «Т-четыре». Это программа эвтаназии. – Она едва слышно вздохнула. – Сперва я ничего не поняла. Браун получил официальное письмо из Берлина и впал в эйфорию. Распалялся – мол, сейчас творится История, и для него огромная честь участвовать в этой государственной программе. Мы должны были создать специальное отделение и составить реестр детей, страдающих от генетических заболеваний, физических или психических отклонений. Сначала меня ничего не насторожило. – Адель перевела дух. – Затем мы получили приказ привезти в больницу всех детей, отобранных врачебной комиссией. Их забирали из семей под предлогом диспансеризации, якобы на неделю-другую. – Ее голос дрогнул. – А потом эвтанировали.

– Теперь понятно. – Гуго раздавил окурок в пепельнице. – Берт Хоффман считал, что смерть Брауна была Божьим воздаянием за страдания тех детей, так? Что их призраки из прошлого до него дотянулись?

– Ну да. Он и предположить не мог, что эта фраза так дорого ему обойдется.

– Полагаете, Берт может быть замешан в убийстве Брауна?

– Нет.

– А в истории с подменой треугольников?

– Не знаю.

Гуго обеими руками оперся на трость и принялся смотреть на горы и озеро. В этих местах лед должен быть толстым. Огромная твердая плита, сияющая белизной в лучах солнца, теперь казалась тускло-свинцовой, чуть ли не металлической. Неизвестно еще, что там покоится на дне. Гуго вспомнил изуродованное лицо Берта, его набрякшие веки. Сыщик даже не смог посмотреть ему в глаза. Какого они цвета? Одно было ясно. Санитару пришлось работать в программе, которую он находил отвратительной и в Ирзее, и здесь. Угрызения совести заставили его пойти на маленький мятеж: подмену треугольников. А что тогда со щипцами Адель? Или она тоже ведет собственный бой с чудовищной машиной Аушвица? Боль пронзила позвоночник от копчика до шеи.

– Не хотите потанцевать? – спросила Адель.

– Что вы… – Гуго со стыдом опустил глаза на свою трость.

– Пойдемте. – Адель осторожно взяла его под руку. – Я устала говорить о смерти и убийствах. Попробуем немного развеяться. Сегодня же Рождество!

Гуго молча последовал за ней, не в силах сопротивляться. Он растерялся; эта женщина имела над ним странную власть. Они направились к центру зала, где танцевали пары и носились взбудораженные дети. Гуго взмолился, чтобы на него никто не налетел.

– Ощущаете музыку? – задорно воскликнула Адель.

Еще бы не ощущать! Каждой клеточкой своего тела. Прежде Гуго любил танцевать, но трость стала досадной помехой, напоминанием о том, что он в любой момент может упасть на глазах у всех. Выкинуть бы ее ко всем чертям, однако смелости не хватало. Ему вечно не хватало смелости.

Если бы я не был таким трусом, подумал он, я бы крикнул этим людям, что, пока они танцуют и смеются, в нескольких километрах отсюда других людей убивают, как скот на бойне. Что ребенок, ничем не хуже их детей, умрет, едва его брат испустит дух. И что доктора Брауна сграбастали наконец призраки, и ублюдок заслужил такой конец! А он, Гуго, возвращается в Берлин, и плевать ему на все!

Ничего такого он, конечно, не сделал. Промолчать куда проще.

Адель положила руки ему на плечи. Гуго почудился бешеный ритм свинга и звон хрустальных бокалов в набитом до отказа клубе. Он вздрогнул, когда в ушах зазвучал нарастающий топот банды гитлерюгенда, вламывающейся внутрь.

Один из них схватил Гуго за шиворот, когда он пытался пробиться сквозь толпу к выходу. «А ты куда?» – заорал парень и повалил его на пол. Прибежали другие. Трое, четверо, пятеро… Сосчитать было невозможно. Гуго старательно избивали. Рядом упала девушка. Он видел расширенные от ужаса глаза, молящие о помощи, о защите. О том, чтобы он сделал хоть что-нибудь.

Гуго почувствовал, что сейчас вновь окажется на полу. Пришлось вцепиться одной рукой в Адель, другой в трость. Ударная установка грохотала. В голове грянул тот самый, смертельный пистолетный выстрел, глаза Адель залились кровью, как глаза той девушки.

– Извините, – пробормотал он, резко высвободил руку и захромал к гардеробу.

Торопливо разыскав свой плащ, накинул его, сунул руку в карман, нащупывая спасительный пузырек, и вышел наружу.

– Герр Фишер!

Гуго не остановился. Поднялся по склону вдоль оград, вдохнул полной грудью холодный предвечерний воздух, медленно выдохнул, освобождаясь от болезненных воспоминаний, и устыдился. Он возненавидел Аушвиц. Это место едва не погубило его навсегда. Если он не сбежит как можно скорее, оно его засосет, раздавит. И что он доложит Небе? Что его зря сюда посылали? Что он оказался не годен для столь деликатного дела? Пятое управление мгновенно решит, что он не такой уж ценный сотрудник и никакой не лучший криминолог, а просто калека, неспособный хорошо исполнять свою работу. От него избавятся, и глазом моргнуть не успеешь. Молниеносно, как с иронией заметил его отец, рассуждая о том, как быстро нацистская Германия избавляется от слабых звеньев.

Гуго остановился на небольшом выступе, нависавшем над своеобразной естественной террасой. Рухнул на землю и привалился спиной к стволу понурой ели. Он предал девушку, убитую на его глазах. Под давлением профессора сказал то, чего от него требовали. «Ты хочешь закончить университет или нет?» Трус, трус до мозга костей.

– Фишер!

Казалось, женский голос доносился откуда-то со дна озера и эхом отдавался в ушах. Гуго вздрогнул, увидев вместо залитых кровью глаз мертвой девушки зеленые глаза Адель. Сейчас они потемнели, как болотная трясина.

– Что с вами? – встревоженно спросила она, вглядываясь ему в лицо. – Нога?

Эта женщина решила выведать все его слабости. Уже второй раз она застает его в донельзя неловком положении. Гуго почувствовал тупой гнев. Сжал зубы. Он не хотел рассказывать о болезни. Не хотел, чтобы его жалели, как урода, как несчастных детишек из программы Брауна по эвтаназии. Адель принялась обшаривать его карманы.