— Эй, вы там, юноша! Вы зачем подслушиваете?

Я обернулся к ней, изобразив на лице святую невинность:

— Я? Я вас вовсе не слушаю, что вы.

— Как же не слушаете, коли отвечаете! Вы откуда свалились?

— Из Нью-Йорка.

Слово «Нью-Йорк» подействовало на нее как успокоительное: она немедленно смягчилась и спросила умильным тоном:

— И что же такой приятный молодой человек из Нью-Йорка поделывает в Авроре?

— Пишу книгу.

Она тут же помрачнела и снова разоралась:

— Книгу? Так вы писатель? Ненавижу писателей! Все вы бездельники и никчемные вруны. На что вы живете? На пособие? Это ресторан моей дочери, и предупреждаю, она вас в долг кормить не будет! Так что если нечем заплатить, убирайтесь. Убирайтесь, пока я не вызвала копов! У меня зять — шеф полиции.

Дженни за стойкой досадливо поморщилась:

— Ма, это Маркус Гольдман. Он известный писатель.

Мамаша Куинн поперхнулась кофе:

— Силы небесные, так вы тот мелкий засранец, что цеплялся за юбку Квеберта?

— Да, если угодно.

— Как вы, однако, возмужали… Стали даже ничего. Хотите знать, что я думаю про Квеберта?

— Нет, спасибо.

— А я все-таки скажу: я думаю, что он прожженный сукин кот и поделом ему кончить на электрическом стуле!

— Ма! — взмолилась Дженни.

— Это правда!

— Ма, хватит!

— Заткнись, дочка. Сейчас я говорю. Запомните, мистер писатель хренов. Если у вас есть хоть на грамм честности, напишите правду о Гарри Квеберте: он последняя тварь, извращенец, подонок и убийца. Он убил малышку Нолу, мамашу Купер и в каком-то смысле еще и мою Дженни.

Дженни выбежала на кухню. По-моему, она плакала. Восседая на барном табурете, прямая как палка, яростно сверкая глазами и тыча пальцем в воздух, Тамара Куинн поведала мне о причинах своего гнева и о том, как Гарри Квеберт опозорил ее имя. Рассказанный ею случай имел место в воскресенье, 13 июля 1975 года, в день, который призван был навсегда остаться в памяти семейства Куинн: именно тогда, ровно в полдень (как значилось на приглашениях, разосланных десятку гостей), на свежепостриженном газоне их сада был устроен званый обед.

13 июля 1975 года

Большое событие Тамара Куинн обставила с большим размахом: в саду натянут тент, на столе белая скатерть и серебро, «шведский стол» доставлен от кулинара из Конкорда — рыбная закуска, холодное мясо, блюда с морепродуктами и салат оливье. Подавать прохладительные напитки и итальянское вино пригласили официанта с рекомендациями. Все должно было быть идеально. Этот обед станет важнейшим светским раутом: Дженни готовилась официально представить своего нового кавалера нескольким выдающимся представителям высшего общества Авроры.

Было без десяти двенадцать. Тамара с гордостью обозревала убранство сада: все готово. Еду она достанет в последнюю минуту, а то слишком жарко. Ах, как все будут наслаждаться морскими гребешками, петушками и хвостами лобстеров, внимая блестящей беседе Гарри Квеберта, под ручку с ее Дженни, ослепительно прекрасной. Сцена обещала быть грандиозной, и Тамара, представив ее, даже вздрогнула от удовольствия. Она еще полюбовалась на свои приготовления и в последний раз повторила рассадку гостей, которую записала на листочке и старалась выучить наизусть. Все было идеально. Теперь не хватало только приглашенных.

Таковых было восемь — четверо ее подруг с мужьями. Тамара долго размышляла, сколько человек позвать. Непростой выбор: если гостей будет слишком мало, все могут подумать, что ее прием не удался, а если слишком много — изысканный сельский обед мог легко превратиться в ярмарочное гулянье. В конце концов она решила остановиться на тех, кто наверняка распустит по городу самые невероятные слухи, тех, благодаря кому все скоро станут говорить, что с тех пор, как Тамара Куинн заполучила в будущие зятья звезду американской литературы, она устраивает шикарные приемы для избранных. В общем, она пригласила Эми Пратт, потому что та была устроительницей летнего бала, Беллу Карлтон, считавшую себя законодательницей мод, потому что ее муж каждый год менял машину, Синди Тирстен, возглавлявшую множество женских клубов, и Донну Митчелл, болтливую стерву, вечно хвастающую успехами своих детей. Тамара готовилась всем им утереть нос. К тому же все они, получив приглашение, перезвонили ей с вопросом, по какому случаю праздник, а она, чтобы подержать их в напряжении, ловко уклонялась от ответа: «Мне надо сообщить вам важную новость». Ей не терпелось поглядеть на их физиономии, когда они узнают, что ее Дженни и великий Квеберт вместе на всю жизнь. Скоро все заговорят о семье Куинн, все станут им завидовать.

Тамара была слишком поглощена своим приемом и потому оказалась в числе тех немногих жителей города, кто не толокся в этот час перед домом Келлерганов. Новость она узнала рано утром, как и все, и сперва испугалась за свой прием: Нола пыталась покончить с собой. Но, слава богу, девочка позорно погорела со своим суицидом, и она поняла, что ей вдвойне повезло: во-первых, потому, что если бы Нола умерла, пришлось бы отменять обед — праздновать что-то в подобных обстоятельствах было бы неприлично. А во-вторых, сегодня, по счастью, было воскресенье, а не суббота: ведь если бы Нола попыталась убить себя в субботу, ей пришлось бы искать замену в «Кларксе», а это сложно. Нет, Нола решительно молодец — сделала свое дело в воскресенье, да к тому же еще и неудачно.

Убедившись, что в саду полный порядок, Тамара пошла посмотреть, что творится в доме. Дженни она нашла на своем посту, при входе, готовую встречать гостей. Зато беднягу Боббо пришлось отчитать по всей строгости: он был при рубашке и галстуке, но до сих пор без штанов, потому что по воскресеньям ему разрешалось сидеть на веранде с газетой в трусах, и ему нравилось, когда в трусы задувает ветерок, освежая его телеса, особенно волосатые части, ведь это так приятно.

— Что это ты тут растелешился! — пристыдила его жена. — Интересно, когда великий Гарри Квеберт станет нашим зятем, ты так и будешь разгуливать в подштанниках?

— Знаешь, — возразил Боббо, — по-моему, он совсем не такой, как мы думаем. В сущности, он очень простой парень. Любит моторы, пиво похолоднее… Думаю, он не обидится, что я по-воскресному. Впрочем, я у него спрошу…

— Ничего ты у него не спросишь! И только посмей брякнуть за обедом какую-нибудь глупость! Чтобы я тебя вообще не слышала! Ах, бедный мой Боббо, было б можно, я бы тебе рот зашила, чтобы ты молчал: ты его как откроешь, так несешь ахинею. Отныне по воскресеньям чтобы был в рубашке и брюках. И точка. Нечего шляться по дому без порток. Мы теперь очень важные люди.

Произнося свою тираду, она заметила, что перед мужем на журнальном столике лежит открытка и он нацарапал на ней несколько строк.

— Это еще что такое? — рявкнула она.

— Не важно.

— Покажи!

— Нет! — заартачился Боббо, схватив открытку.

— Боббо, дай посмотреть!

— Это личное письмо.

— О, мистер теперь пишет личные письма! Покажи, я сказала! Кто главный в этом доме, я или хрен собачий?

Она выхватила у мужа из рук открытку, которую он пытался спрятать под газету. На открытке был щенок. Она насмешливо прочла вслух:

— Это что за убожество? — воскликнула Тамара.

— Открытка для Нолы. Я схожу куплю сладостей и приложу к ней. Ноле будет приятно, тебе не кажется?

— Ты просто смешон, Боббо! Эта открытка с собачкой смешна, твой текст смешон! «Надеемся очень скоро увидеть тебя в „Кларксе“»? Она пыталась покончить с собой, а ты считаешь, ей хочется вернуться и подавать кофе? А конфеты? Что она делать-то будет с твоими конфетами?