Одна досталась каматийцу, пытавшемуся перезарядить свое оружие. Удар в плечо развернул его, а попавший под ноги табурет опрокинул на пол.

В его светлость попали два болта. Один прошил насквозь мякоть бедра и задрожал, воткнувшись в стену. Второй вонзился в горло. Кровь ударила алой струей, забрызгав щеку и лоб телохранителя. Герцог Мельтрейн делла Пьетро, троюродный племянник его императорского величества, сполз по стене, зажимая рану. Он уже понял, что жизнь уходит из него с каждым ударом сердца, и силился сдержать ее любой ценой.

– За мной! – выкрикнул гвардейский сержант, бросаясь через порог с клинком наголо.

В комнате сразу стало тесно.

Молодой телохранитель вился угрем на полу под градом ударов. Его старшему товарищу повезло больше. Удар сержанта раскроил ему череп, мгновенно оборвав нить жизни.

Уннарец выпученными глазами смотрел на приближавшегося к нему сержанта. Вышитый золотом алый кафтан расплывался и дрожал перед его слабеющим взором и потому казался огненной шкурой демона из Преисподней. Герцог хотел просить пощады, но из горла вырвалось лишь едва слышное жалобное блеяние.

Гвардеец оценивающе прищурился. Быстрым движением проткнул Мельтрейну сердце. Шутливо раскланялся:

– Прощайте, ваша светлость! Приятно было познакомиться.

Остальные воины дружным хохотом поприветствовали шутку командира.

Взгляд сержанта упал на лежащий поперек кровати свиток. Он поднял его, с первого взгляда оценил рисунок и скривился. Сплюнул с отвращением. Поднес уголок к свече. Плотная, навощенная бумага радостно вспыхнула. Огонек, потрескивая, рванулся вверх, расширяясь и набирая силу.

– Уходим! – приказал командир гвардейцев, швыряя в угол догорающее генеалогическое древо.

Через несколько ударов сердца в комнате остались лишь два трупа и корчащийся от боли телохранитель. Несмотря на добрых два десятка колотых и рубленых ран, он цеплялся за жизнь еще долго. Достаточно долго, чтобы почувствовать жар от разгоревшегося ковра и занимающихся пламенем шпалер. Достаточно долго, чтобы услышать визг заглянувшей в комнату по распоряжению фра Везельма служанки. Этот пронзительный крик, взлетающий под потолок на самой высокой ноте, стал последним, что каматиец Офальо – двадцати пяти лет от роду, шестой сын в семье виноградаря из-под Браилы, холостой, имеющий одного внебрачного сына в деревне неподалеку от Кьявари, – услышал на этом свете.

Мэтр Носельм, профессор кафедры астрологии Императорского аксамалианского университета тонких наук, бежал по улице. Воздух с трудом врывался в горящее горло. Сердце билось в грудной клетке испуганной птицей. Колени дрожали и отказывались слушаться. Но профессор бежал. Топот настигающей толпы придавал поистине нечеловеческие силы.

«Будь проклят тот день… – думал Носельм. – Будь проклят тот день, когда я поддался на уговоры Примуса и начал учиться волшебству. Уж лучше жить скромной жизнью университетского профессора, едва сводящего концы с концами, чем окончить дни в лапах разъяренной черни и беспощадных военных. Но откуда они узнали? Откуда? Кто мог выдать? Кто из собратьев-чародеев оказался предателем? Подлецом, не достойным посмертия…»

Задумавшись, мэтр споткнулся и едва не упал. Оттолкнулся от реденького штакетника, окружающего палисадник, выровнялся, но толпа приблизилась шагов на пять.

– Держи! Держи колдуна! – орали хриплые голоса.

Какая-то женщина, с виду добропорядочная горожанка, перегнувшись через перила балкона, запустила в Носельма цветочным горшком. Брызнули во все стороны глиняные черепки. Профессор шарахнулся в сторону и проиграл еще шагов пять.

– Взы! Взы! – дохнула в затылок жарким дыханием топочущая, орущая толпа. – Держи его!

А мэтр бежал. Бежал, оставив позади разгромленный дом. Он не думал, да и не хотел думать, о судьбе жены – сварливой матроны с лошадиным лицом и характером растревоженной осы, дочек – двух костлявых перезрелых девиц, до одури мечтающих выйти замуж, кухарки – жирной, брюзгливой бабищи, помыкавшей хозяевами, словно герцогиня придворной челядью. Если Триединому будет угодно избавить мир от их присутствия, он, профессор Носельм, будет последним, кто прольет слезы.

– Бей колдуна!

– Чернокнижник!

– Лови Гуся!

Похоже, к преследователям присоединились школяры, слушатели подготовительного факультета. Ух, проклятущие! Мало вас давил? Мало разве отчислил? Значит, мало… Нужно было всех!

Острая боль пронзила левое подреберье, поднялась вверх до ключицы, вспыхнула там не хуже фалесской иллюминации. Дыхание сперло, будто чья-то безжалостная рука с размаху вогнала в горло кляп.

Неужели выстрелили? Или метательный нож?

Мэтр сделал пару неверных шагов, упал вначале на колени, а потом ничком на брусчатку. С трудом сопротивляясь удушью, перевернулся на спину. Скрюченные пальцы рванули ворот черного полукафтана…

Гвардеец брезгливо толкнул тело профессора носком сапога.

– Сдох, сволочь…

– Кто такой? – поинтересовался широкоплечий подмастерье с запутавшейся в волосах стружкой.

– Да наш астролог! – ответил долговязый студент в заплатанной курточке с лоснящимися локтями. – Гад, каких поискать. Попробуй сдай ему экзамен без подарка! – Он плюнул, нисколько не смущаясь, прямо на труп, стараясь при этом попасть в лицо.

– От чего помер-то? – недоуменно протянул подмастерье. – Не бил же никто… Так, попугали.

– А вот с перепугу и умер, – отрывисто бросил гвардеец.

– Такая сволочь всегда от страха или обделается, или умрет… – подвел итог школяр.

– Ладно! Кто там еще? Показывай! – Коренастый лавочник с раскрасневшимся от долгого бега лицом взял гвардейца под локоть.

– Пошли! – взмахнул мечом вояка.

Толпа обогнула то, что еще недавно было профессором астрологии, как весенний ручей, встретивший на пути валун. Люди перешли на быстрый шаг, а потом и на трусцу.

В Аксамале оставалось еще немало чародеев, которым на роду было написано не увидеть завтрашнего рассвета.

На улицах Верхнего города, как обычно, царили тишина и порядок. Пахло яблоневыми садами и слегка копотью от горящих светильников. Журчали фонтаны, питаемые от огромного каменного резервуара, возвышавшегося даже над императорским дворцом. День и ночь десятки мулов вращали колесо нории,[92] поднимая воду из Великого озера, чтобы потом она веселила глаз прохожих, давала прохладу в летнюю жару, наполняла бассейны в банях, где так любили понежится за кубком вина первые люди империи.

Лейтенант гвардии дель Грано придирчиво осмотрел свое воинство. Полста гвардейцев. Из них десять сержантов и еще пятеро – лейтенанты. Молодые, не участвовавшие ни в одном сражении, кроме своих дурацких понарошечных дуэлей, никого не убивавшие. Ничего, оботрутся. Такая ночь, как сегодня, прекрасно учит загонять дурацкую жалость в самые отдаленные закоулки души. Нет и не может быть жалости к предателям Отечества, к людям, имевшим наглость посягнуть на основу основ и святыню святынь – императорскую власть. Вместе с военным шагали, деловито подобрав полы темно-коричневых балахонов, подпоясанных вервием, шесть жрецов Триединого. Предположительно, они должны помочь гвардейцам обуздать мятежных чародеев, если те посмеют применить запрещенное колдовство.

Дель Грано скривился недоверчиво. Святоши не внушали особого уважения. Какие-то серенькие, плюгавые, все на одно лицо. Что они смогут противопоставить колдуну? Вот если бы рядом с ним шагал хотя бы один волшебник из прошлого. В тот год, когда на Сасандру обрушилось проклятие черной хвори. Чума… У выживших до сих пор пробегает дрожь между лопаток при этом слове, а перед глазами встают груды непогребенных трупов, которые потом сожгли, дабы положить конец распространению заразы; искаженные мукой лица больных; рыскающие по улицам городов дикие коты и отяжелевшие, сытые до полного безразличия вороны.

В год морового поветрия дель Грано исполнилось пять лет, но он хорошо помнил прошагавшего по улицам родной Каварелы мага в светло-сером, кажущемся серебряным одеянии. Целитель щедро выплескивал доставшуюся ему по воле Триединого Силу, и болезнь отступала. Лица недужных разглаживались, жар спадал, дыхание становилось ровным, исчезали кровавые волдыри и язвы, усеивавшие кожу. Имени чародея никто не спросил, а если кто знал, то сохранил в тайне. Но благодарные горожане поставили на главной площади Каварелы бронзовую статую бородатого волшебника с простертой в сторону моря дланью. Десять локтей в высоту сама скульптура и еще шесть локтей – постамент из черного с синим глазком камня. В первый день месяца Быка фигуру начищали до ослепительного блеска, и она горела, соперничая яркостью с солнцем.