Они зашагали, поглядывая по сторонам.

Несколько человек с Коготком во главе заканчивали отбирать тельбийских коней. Кир даже подумал – а не поменять ли гнедка на более красивого и статного скакуна? А потом решил, что от добра добра не ищут.

Пехотинцы стаскивали мертвых латников и тельбийских крестьян в одну большую кучу. Похоже, среди них обнаружились не только убитые, но и раненые.

– Хорошо бы проводника найти… – задумчиво проговорил Кулак.

– Я думала, тебе господин генерал и подробную карту нарисовал, как медренского графа искать, – дернула плечом Пустельга.

– Не язви, детей не будет! – отмахнулся кондотьер и, не обращая больше внимания на зашипевшую, как вода на сковородке, женщину, направился туда, где несколько сасандрийских солдат под надзором сержанта перевязывали тельбийцев.

Ингальт пришел в себя от пронзившей бок острой боли. Застонал, схватился за ребра, почувствовал на ладони липкую кровь. Поразительно, что живой.

Чьи-то руки дернули его за плечо, перевернули на спину.

– Живой?

Заслоняя солнце, над бортником навис человек в кожаном нагруднике имперского солдата. Ингальт вяло мотнул головой. Понятное дело, живой. Какой же еще могу быть, если шевелюсь?

– Вставай! – приказал солдат. – Рогатину не трожь!

Бортник кивнул. Он и не помышлял о сопротивлении. Потянувшейся за оружием рукой управляла самая обычная крестьянская рачительность. Если где чужое плохо лежит, то подгрести под себя – святое дело. А уж свое бросить – это и вовсе прегрешение против совести.

– Давай, давай. Шевелись!

Ингальт попытался подняться. Скорчился от боли и вновь уселся в пыль.

– Ты это чего? – возмутился сасандриец. – А ну бегом!

– Погодь, – вмешался кто-то, кого Ингальт не мог увидеть, не развернув головы. А поворачиваться хотелось меньше всего – правый бок отзывался острой болью на любое движение. Лечь бы, скрючиться, как раненый кот, и ждать, пока или выздоровеешь, или сдохнешь. Лишь бы неподвижно лежать…

– Дык… Что тут такое? – продолжал голос из-за спины.

– Не слушается, господин сержант! Я ему – вставай! А он снова на задницу падает…

– Погодь, Цыпа! Сейчас поглядим… Дык он же раненый. Рубаха в крови вся.

– Ага, раненый! То есть… так точно, господин сержант.

Тень упала на закрытые веки Ингальта. Чьи-то пальцы ткнулись в плечо.

– Живой, нет?

«Трогай, спрашивай, – подумал Ингальт. – Хоть в пироге запекай. Только вставать не заставляй».

– Живой он, господин сержант…

– Не лезь, зеленка. Что-то, рожа больно знакомая…

– Не могу знать, господин сержант!

– Отвали, говорю! Ингальт, ты?

Сперва бортник не поверил своим ушам. Нет, голос показался смутно знакомым. Или даже не смутно… Где он мог его слышать?

– Бороду отрастил… Ингальт, дык… Ты откудова тут?

И тут ветеран сообразил, кто же к нему обращается. Мягкий выговор восточной Гобланы. Неизменное «дык» едва ли не через слово. С этим человеком он два года спал в одной палатке, ломал краюху хлеба пополам, вместе они удирали хлебнуть вина у маркитантов и таскались по обозным шлюхам. С ним плечо к плечу сражались с остроухими в горах Тумана. Он же и дотащил его, истекающего кровью, со стрелой дроу, воткнувшейся на ладонь выше колена, до шатра полкового лекаря. Ингальт открыл глаза:

– Я это, Дыкал. Я…

– Во дела! – радостно воскликнул сержант. – Я думал, дык, тебя в лазарете совсем, дык, залечили! А он живой! Ты как здесь? – Он не договорил. Вскочил с корточек. – Емсиль!

Ему ответил солдат, который первым пытался поднять Ингальта:

– Он, господин сержант, тамочки кого-то лечит…

– «Тамочки»… – передразнил Дыкал. – А ну, бегом его сюда. Одна нога тут, а другая, дык, уже там!

Пехотинец исчез, словно корова языком слизнула.

Сержант присел на землю рядом с бортником:

– Ты ж, дык, не тельбиец… Откуда здесь? С рогатиной на меня пер, да? – Дыкал криво усмехнулся.

– Чего это на тебя?

– А на кого?

Ингальт задумался. А ведь и правда – на кого? На сасандрийского солдата, каким и сам был четыре года тому. А за кого? За медренского ландграфа, который такими поборами село обложил, что впору мяукать на луну, как дикий кот. Вот только ландграф смог очень даже весомый довод привести. Убедительнее не бывает. Десяток латников с мечами наголо позади…

– Ладно… – махнул рукой сержант. – Молчишь? Молчи. Я и так все понял. Дык за просто так крестьяне с вилами на пехотный, дык, строй не кинутся. Это ж не стожок, дык, ничейный. Соображаешь хоть, что вас, дык, на убой кинули?

– Соображаю, не дурак. – Ингальт сплюнул тягучую слюну. Ладонь от раны он старался не отрывать. Он хорошо знал, как быстро человек может истечь кровью. – Что бы ты на моем месте делал?

– Дык, я пока что на своем… – пожал плечами солдат. – Что, ландграф со всех деревень народ, дык, собрал?

– А то? И с хуторов тоже.

– Обещал семьи, дык, за ноги повесить, если кто сбежит?

– Зачем за ноги? Просто повесить. У него это быстро: раз, два – и готово…

– Дык ясно. Куда уж яснее? Где тот Емсиль? – Дыкал покрутил головой. Вокруг солдаты продолжали растаскивать мертвецов. Своих – в ровный рядок, чтобы опознать, отчитаться перед капитанами и снять с довольствия. Тельбийцев – в кучу, не особо заботясь об уважении к покойным.

– Емсиль – это кто? – поинтересовался Ингальт. На самом деле ему было все равно, но нельзя же сидеть молча, дундук дундуком.

– Узна2ешь, – отмахнулся сержант. – У тебя тут кто? Ты ж не из Тельбии. Вроде бы…

– Из Уннары. – Бортник вздохнул. – А тут жена и четверо ребятишек.

– Ни чего себе! – Дыкал присвистнул. – Когда успел?

– Да я не торопился особо…

– Ну, ты даешь! О! Емсиль пришел!

Едва ли не бегом к ним поспешал высокий широкоплечий солдат. Светло-русые волосы, широкое лицо, раздвоенный подбородок и мясистый нос. Самый натуральный барнец – уроженец северной провинции, раскинувшейся у самого подножия гор тумана. Именно им чаще всего достается от возжелавших свободы и крови дроу. Именно их и защищали Ингальт и Дыкал, когда… Впрочем, сколько можно об этом?

– Явился по вашему приказу, господин сержант! – доложил барнец. Рукава поддоспешной рубахи он закатил, копья не видно. Кто он в роте?

– Еле нашел! – по-мальчишески вставил второй солдат. Тот, кого Дыкал отправлял на поиски. Как там его зовут? Цыпа! Что за дурацкая кличка? Впрочем, слыхали мы клички и более дурацкие.

– Тебя не спросили! – рявкнул Дыкал и поманил рукой барнца. – Иди погляди. У него бок в крови. Сильно зацепили?

Емсиль наклонился над Ингальтом. Бесцеремонно оттолкнул ладонь, прикрывающую рану. Провел пальцем по краю прорехи.

– Кровь алая. Печень не зацепили.

– Ну, молодец, дык, обрадовал.

Емсиль не обратил внимания на легкую издевку, прозвучавшую в словах командира. Подумаешь! Если на каждую шутку обижаться, то можно и умом тронуться. Тем паче Дыкал его уважал. Уважал настолько, насколько может уважать сержант, ветеран многих сражений, желторотого новобранца, да еще из студентов. Правда, последние шесть дней Дыкал слегка обижался на Емсиля. А все из-за побега его друга – Антоло, который не просто дезертировал, а при этом еще и освободил приговоренного к колодкам за нарушение армейской дисциплины кентавра, а также избил товарища по десятку. Избитый – парень по кличке Горбушка из бывших профессиональных нищих – так и показал наутро капитану т’Жозмо: мол, пытался воспрепятствовать, выполнить воинский долг до конца, не щадя жизни, но в табальца словно ледяные демоны полуночи вселились… Веры Горбушке не было ни на медный грош ни у Дыкала, ни у Емсиля. Если Антоло рискнул удрать, не побоялся погони и скорых на расправу окраинцев, значит, случилось что-то из ряда вон выходящее. Ну, например, кентавр передал ему весточку из дому или рассказал, что видел заклятого врага – того самого офицера-гвардейца, который убил их с Емсилем общего друга Летгольма. Дыкал, как разводящий и как сержант роты, получил серьезный нагоняй от капитана, но дальше дело не пошло, поскольку посланная за дезертирами погоня не вернулась. Два коневода-окраинца, мастера поимки беглых каторжников и солдат-дезертиров, и два охотничьих кота – быстрых и ловких зверя, натасканных на людей, – сгинули в лесах Северной Тельбии. Может, конечно, нарвались на повстанцев или войска того же ландграфа Медренского, а может, и нет…