Но эти радости доступны только законопослушным гражданам, имеющим уважение в обществе и достойный доход. Людям, угодившим в городскую тюрьму Аксамалы, рассчитывать на отдых и прохладу не приходится. Почти двадцать дней в душных застенках, пропитанных вонью немытых тел, гнилой соломы и непереносимыми миазмами почерневшей от времени и длительного употребления бадьи для оправления естественных надобностей. Сырость после затяжных гроз, которыми так богат месяц Медведя, не давала просохнуть одежде, и она начинала преть на теле.
Антоло, Вензольо и Емсиль обросли бородами. Волосы на головах сбились в колтуны из-за отсутствия гребней и свисали жирными сосульками. Глянешь в лицо товарища, и непонятно – плакать или смеяться. С одной стороны, зверообразные рожи скорее присущи каким-нибудь разбойникам с гор – ведь даже северные великаны выглядят куда опрятнее. А с другой стороны, сам такой же, так до веселья ли тут? Все тело немилосердно чесалось. Если в первые дни заключения они еще как-то пытались выловить вшей, сторонились бродяжек и уголовников, сидящих в застенке довольно давно, то после попросту смирились. Ловили и давили ногтями лишь тех кровопивцев, которые больно кусались, не давая спать. А если ползет, никого не трогает, то и силы на него тратить лень. Все равно всех уничтожить невозможно. Емсиль долго возмущался обстановкой тюрьмы. Ему, мечтавшему выучиться на лекаря, грязь, кусачие насекомые, не первой свежести пища были что острый нож в сердце. Он и друзьям попытался объяснить, какую заразу можно здесь подцепить, но рассудительный т’Гуран ответил: «Меньше знаешь – крепче спишь». И попросил больше не лезть в душу с рассказами-страшилками.
Кстати, т’Гурана нынче не вытолкали вместе со всеми в тюремный двор вооруженные шестами и дубинками надзиратели. Мэтр Гольбрайн не подвел. Доставил весточку послу Вельсгундии о бедственном положении уроженца этой державы. Да не какого-нибудь крестьянина или купчика, а благородного дворянина. Посол добился разрешения свидеться с Гураном, долго ругал его через решетку, обещая всевозможные кары от короля не только на голову непоседливого студента, но и всему его роду. Кричал, брызгал слюной и топал ногами. Потом сказал, чтоб ничего не боялся, мол, он, посол его величества т’Раана, все уладит, и ушел. И в самом деле, на следующий день т’Гурана перевели на второй этаж башни – к заключенным, пользующимся уважением или попросту имеющим возможность оплатить некую часть забот и хлопот тюремному начальству. Правда, на этом дело освобождения вельсгундца застопорилось. Он продолжал скучать за решеткой, маясь теперь уже не только от безделья, но и без друзей.
Откуда об этом узнали? Так ведь это только кажется тем, кто ни разу в тюрьму не попадал, что застенки способны успешно задерживать новости и вообще ограничивать что-либо еще, кроме свободы передвижения. На самом деле существует сложная система оповещения обо всем, происходящем не только на соседнем этаже или в сопредельной камере, но и на воле.
Например, откуда вся тюрьма узнала, что приведенный к ним в одно весеннее утро темноволосый мужчина лет тридцати пяти в добротном, но поношенном камзоле и исправных сапогах не кто иной, как известный на всю Империю вольнодумец и борец за свободу мысли фра Дольбрайн, которому удавалось долгое время скрываться от ищеек с бляхами? Но, видно, правду в народе говорят – сколь веревочке ни виться, все равно придет конец. А один известный бард даже пошутил по этому поводу, несколько переиначив народную мудрость: сколь веревочка ни вейся, а совьешься ты в петлю. Ну, что-что, а по всему выходило, что петли фра Дольбрайну не миновать. Это уж точно, и можно даже гороскоп у астролога не заказывать. Хотя Вензольо, разговорившись с вольнодумцем, рассказал ему об умении Антоло составлять гороскопы. Предложил в шутку, чтобы убить время, попробовать предсказать будущее. Но табалец после позорного провала на экзамене был довольно низкого мнения о своих способностях, что никак не способствовало успеху. Он долго отнекивался, ссылался на отсутствие необходимых таблиц, карт звездного неба и чертежных приспособлений. Наконец, после долгих уговоров, сдался. А после пожалел, что поддался на уговоры. По всему выходило, что Дольбрайну предназначено надеть корону, ввергнуть страну в пучину междоусобицы, купаться в лучах славы, быть любимцем толпы и сполна ощутить ее ненависть, погибнуть в огне.
Вероятность исполнения получившегося гороскопа была столь ничтожна, что Антоло во всеуслышание заявил о бесполезности и ошибочности астрологии как таковой и поклялся никогда больше не осквернять себя составлением заведомо ложных предсказаний.
На Дольбрайна, похоже, гороскоп, составленный табальцем, тоже произвел тягостное впечатление. Сблизившись со студентами в первые дни заключения, после злополучной шутки с определением будущего, он быстро охладел к Антоло и Вензольо, продолжая по вечерам беседовать с Гураном и Емсилем, когда барнец не был занят заботами о больном Бохтане.
А коневод из Окраины медленно угасал. Само собой, здоровая пища, свежий воздух и должный уход могли бы поставить его на ноги в течение одного месяца, но, к сожалению, в аксамальской тюрьме он не мог получить ни первого, ни второго, ни третьего. Сначала Бохтан еще пытался жевать, потом перестал. Изредка пил потрескавшимися губами, но и то лишь подчиняясь Емсилю, заливавшему теплую безвкусную водицу едва ли не насильно. К концу восьмого дня пребывания в темнице окраинец уже не отвечал на вопросы друзей, лежал на спине, бессмысленно уставившись в заросший плесенью потолок. Изредка по его телу пробегали судороги, и тогда ноги и руки парня вздрагивали и напрягались. На двенадцатый день прекратились и корчи. Только по подрагиванию зрачков и легкому, почти незаметному дыханию Емсиль делал вывод, что товарищ жив. На девятнадцатый день решетчатая дверь камеры отворилась и мордатый косноязыкий надзиратель изрек:
– Эта… того… на выход… эта… бездельники… того…
В ответ на слабые попытки Емсиля возразить, что, дескать, их другу нужна помощь опытного лекаря, привели тюремного медикуса, привыкшего подтверждать смерти заключенных. Он заявил, что коневоду теперь может помочь лишь чудо, но вряд ли Триединому есть дело до погрязших в грехах преступников, а потому им следует помолиться за упокой души безвременно ушедшего товарища и ступать, куда прикажут.
– Эта… того… еще завидовать… эта… ему будете… того… – добавил толстый надзиратель.
Друзья вместе с прочими арестантами выбрались на широкий тюремный двор. Втроем. Т’Гуран уже пять дней как отправился на привилегированный этаж. А с ним и Дольбрайн, и еще десяток одетых попристойнее заключенных. Скорее всего, представителей купечества или даже благородных, но разорившихся семей.
Яркое солнце, синее, прозрачное до головокружения небо, легкий ветерок, набегающий с залива, недолго радовали покинувших узилище людей. Очень скоро оказалось, что солнце не только светит и греет, но еще и палит, и никакое движение воздуха от него не спасает.
Над толпой поднималась застарелая вонь немытых тел, смешанная со свежим потом. Противно, но в сравнении с бадьей для нечистот – просто свежесть зимнего утра.
Никогда Антоло не мог себе представить, насколько много в городской тюрьме помещается народа. Несколько сотен. И это по большей части первый этаж. Со второго и третьего совсем мало, а четвертый, если верить все тем же упрямо блуждающим тюремным слухам, и вовсе пустовал.
Их поставили в какое-то подобие строя – десять кривых (как бычок пописал, говорят табальские крестьяне) шеренг. По бокам замерли надсмотрщики с дубинками и шестами. На угловые башенки, сбитые из жердей и явно наспех – нарочно к этому случаю, – поднялись арбалетчики. Вдоль забора прохаживались сурового вида стражники в кожаных бригантинах с огромными боевыми котами на поводках. Серые в дымчатых разводах звери – с теленка ростом – щурили медово-желтые глаза и зевали, обнажая острые клыки и вытягивая длинные розовые языки, смешно загибающиеся на кончиках.
