– Болтлив ты стал, ровно баба, – недовольно проговорил король. – Баня будет?

– А то? – гвардеец принял с лавки тяжелую медвежью шубу, небрежно сброшенную Властомиром, сел рядом, распутывая завязки полушубка.

Помолчали.

– Все мы ровно бабы стали, – с горечью проговорил владыка Повесья, запуская пятерню в сильно отросшую бороду. – Кто болтает, кто врагов жалеть начал… А им токмо покажи слабину!

В ушах его до сих пор стояли крики обитателей захваченного замка. Как же хотелось выцепить барона Даглана! Все ополчение трейговское на нем держится. Сруби чернобородого крепыша, похожего на лесного хозяина и его же на гербе намалевавшего, и разбегутся баронские дружины кто в лес, кто по дрова. А там и пехтуру Валланову можно встретить.

Разведчики доносили – лучники со щитоносцами числом до трех сотен еще в десятке лиг. Вперед не идут. Стали лагерем, рогатками себя огородили. Нелегко их оттуда конницей выколупывать.

Властомир помнил, чего стоят в бою лучники-трейги. И по Кровавой лощине помнил, и по тем стычкам, в которых совсем мальцом участвовал, когда его батюшка, Мечелюб с Витгольдом за Спорные земли грызлись. Одна надежда на быстрые удары по тылам. Лишить врага продовольствия, отогнать резервы, захватить обозы со стрелами. А для того нужно шустренько с баронами разобраться. И допрежде всего с Дагланом. А он ушел! Волчара бешеный.

Властомир в гневе приказал взятых в плен рыцарей – ленников Даглановых – конями порвать прямо на подворье замка. Дружинникам, кто попроще – люди подневольные, что с них возьмешь? – правые руки рубить. За глумление над Зимоглядом пускай все трейги кровушкой умоются. Челядь, оставшуюся в замке, пороть. По двадцать плетей. Другой раз и штурма дожидаться не будут – в лес удерут.

И все бы ничего, да что-то грызло короля изнутри. Будто червяк спелое яблоко. Тоненький голосок жужжал медоносной пчелою. Или нет, скорее полосатым шершнем. Пчела так жалить не будет, штрыкать душу ухналем, в костре каленным.

Скорее, чтоб заглушить этот голосок, чем для убеждения гвардейца, Властомир грянул кулаком по столу:

– Матерью Коней клянусь! Всех трейгов изведу! Умоются еще кровушкой проклятые за Зимогляда. За позор! Селинку ломтями резать буду. Даром что баба! А Валлана… – Король запнулся, перевел дыхание. – Валлана просто так убью. Быстрой смертью. Он мне у Кровавой лощины жизнь спас. Да и не было его в Трегетройме тогда. Мне сказывали.

Вскочил. Глаза навыкате. Красные.

Бранебор привычно хекнул. Засунул большие пальцы за пояс.

– Ты охолонь, государь. Надо будет извести трейгов – изведем. Эка невидаль! Токмо стола не сокруши. Не то в сей час какой-нито харч принесут, медовухи горячей опять-таки – Бажен спроворит. А нам, ровно зверям, на полу жрать придется. Мы с тобой до конца. И супротив трейгов, и супротив остроухих… Да хоч супротив Империи. Зазря, что ли, вождем вождей выбирали?

Властомир махнул рукой, в два шага достиг стоящей у входа бадейки, зачерпнул ковшиком ледяной воды. Долго пил, закусив зубами липовый ковш в виде уточки. Дергал кадыком.

Потом сел, смахнул ладонью капли с бороды.

– Добро, воевода. Что-то дерганый я нынче. Как конь дурноезженный. Чего там с баней-то, а?

– Зараз покликаю Бажена. Верно, готово все, – Бранебор поднялся, шагнул к двери, которая вдруг распахнулась ему навстречу. С облаком морозного пара ворвался молодой парнишка-коневод.

Командир гвардейцев узнал его. Тот самый отрок, что повстречал возвращающееся с великой обидой посольство Зимогляда. Искалеченные, замученные ранами и горем веселины выбрались почти к зимовнику табунщиков рода Куницы Желтогрудки. А Прискор – да, точно так и звали молодого воина, – в тот день коня заезжал. Ох, и славный конь был! Чудо, не конь. Ровно из золота литой. Про просьбе Зимогляда пареньку особую милость явили – приняли прямо в гвардию, да еще вместе с конем. Только не повезло Прискору. В первом же бою погиб его Золоток. По дурости погиб. Напоролся на рогатину брюхом. А рогатина та в руках у мальчишки-трейга, совсем сопляка зеленого, была. С той поры Прискор ходил за конями прочих гвардейцев. По хозяйству Бажену, коморнику Властомирову, пособлял.

«Небось, поесть принес», – подумал Бранебор, но парень заскочил налегке.

– Что стряслось? – насупился воевода. – Отвечай!

– Всемил велел передать, – Прискор поклонился королю и командиру. – Трое мужиков заявились. К государю просятся. Сказывают, мол, от принца трейговского Кейлина с посольством.

– Да ну? – Бранебор вмял кулаки в защищенные кольчугой бока. – Так и сказали? Трейги?

– То-то и оно, что наши, – развел руками парень.

– Зови! – не терпящим возражения тоном приказал король.

Прискор скрылся в сенях.

– Да не всех! Одного пущай запустят! – крикнул ему вслед Бранебор.

– Что за стрыгаевы шуточки? – пробормотал Властомир, усаживаясь повеличественнее. Расправил бороду. – Кейлин ведь неживой вроде. Али нет?

– Да волчара его знает… – пожал плечами гвардеец. – Трепали, без вести пропал. Еще трепали, будто Витгольд по нему уж и тризну справил. Того и Селинка взбеленилась… – Тут воевода понял, что сболтнул лишнего, напоминая государю об оскорблении, и захлопнул рот.

Сперва вошли два вооруженных сторожа. Десятник Всемил и коренастый Вторак, несравненный умелец в бою на ножах. В самый раз в тесной комнате, если гость злое замыслит.

За ними здоровенный детина с мохнатой овчинной шапкой в широких ладонях. Он поклонился хитро – не враз поймешь: то ли почет оказал королю, то ли наклонился, чтоб лбом о притолоку не ушибиться. Глянул дерзко, расправил плечи. Ни меча, ни ножа на поясе не видно – охрана отобрала, – а страху нет. Уверен в себе.

Властомир внимательно оглядел посла. Правда, веселин. Породу не спрячешь и не подделаешь. Светло-русая борода до половины груди. Волосы с изрядной сединой на две стороны расправлены. Годов сорок. В его возрасте вождями родов становятся. Ну, на худой конец, обзаводятся внуками. А этот…

– Чей будешь? – без приязни вопросил король, буравя пришельца серыми, цвета хорошей стали, глазами.

– Зимородки мы, – верно понял вопрос посол. – Меня Бессоном кличут.

– Ты взаправду от Кейлина или брешешь?

– Брешет собака, государь, а мне резонов нету. Могу грамотку предоставить, – Бессон полез за пазуху. Вторак напрягся, положил руку на черен ножа. Мало ли что у него там?

Посол извлек на свет туго скрученный пергаментный свиток, завернутый для пущей сохранности в чистую холстину. Передал Бранебору. Тот – Властомиру.

Король повертел обкрученный суровой ниткой пергамент в пальцах. Ни печати, ни какого иного знака. Небрежно бросил на стол.

– Так Кейлин, говаривали, погиб. Или нет?

– Оно… – замялся Бессон. – Оно не без того. Я к тому, что мог погибнуть. Везли его на верную смерть. Петельщики…

– Во как? – вскинул бровь король.

– Как есть. Петельщики, значит, везли, а моя ватага отбила его.

– Твоя ватага?

– Дык, моя.

– Как же ты ватажником заделался? Поведай-ка, – хитро прищурился король.

– Дык, мой десяток отстал от войска. За фуражом мы, значит, ехали, а тут…

– От какого войска?

– Ну, знамо от какого. От нашего, веселинского. От твоего то бишь, государь.

– Так ты дезертир?

– Нет. Не так, государь. Не дезертир. Наш десяток на остроухих, волком нюханных, напоролся. Едва ушли двое. Я и побратим мой, Охват. А выживать-то надо. Помаленьку к нам еще людишек, обиженных судьбою, набежало. Все думали в Повесье выбираться.

– Нет. Ты таки дезертир, – оскалился король. – А ежели я тебя прикажу на кол?

– Твоя воля, государь, – нахмурился Бессон. – Приказать можешь. Только я теперь Кейлину, законному королю Трегетрена, присягал. Ему служу. Им с посольством к тебе назначен.

– Ишь ты, – Властомир покачал головой, переглянулся с Бранебором. – Ишь ты, поди ж ты, что же говоришь ты… Добро, посол ты или не посол, говоришь, живой Кейлин?

– Живой. Сперва мы не знали, что он принц трегетренский. В ватагу приняли честь по чести и прозвищем наградили – Живолом. А после уж… как открылся.