— Титулы на потом оставим. — Кейлин улыбнулся. — Может, ты бароном к березозолу станешь?

— Я? Бароном? — Бессон заржал.

Охочие как до драки, так и до веселья лесные молодцы с удовольствием поддержали его. Трейги, вначале несмело, а потом всё более и более раскованно последовали их примеру.

— Погодь-ка, — дернул вдруг Крыжака за рукав полусотенник. Он единственный не смеялся, а следил за опушкой. — Глянь, что делается.

Хохочущие смолкали. Добрец и Щербак волочили за руки, за ноги безжизненное тело человека. Жердяй, лихо отмахивая рукой, шагал рядом.

— Его Брик сторожил, — процедил Лабон. Убитого — а зияющая вместо левого глаза кровавая дыра не оставляла в этом сомнений — уложили на примятую сапогами травку. Смуглое лицо, черные с проседью усы.

— Брик, — склонив голову, подтвердил Жердяй. Лабон зарычал, словно к его обрубку приложили раскаленную кочергу.

— Дык Вырвиглазу пальца в рот не клади, — буркнул Крыжак. — Даром что подлюга и морда арданская. ушел, видать.

— Ушел, — хрустнул пальцами Кейлин. — Ничего. Еще свидимся, Вырвиглаз. Обязательно свидимся.

— Что делать будем, командир? — подтянулся Бессон, показывая пример прочим.

— День-ночь отдыхаем. Завтра с утра уходим на север. В Ихэрен.

— В Ихэрен?

— Туда. К Витеку Железный Кулак. Мы с ним теперь вроде как товарищи по несчастью. Помогать должны друг другу. Сговоримся, а там видно будет. Начну баронов поднимать…

Северный ветер гнал по бескрайней сини неба череду комковатых облаков. Горбатые, с искрящими спинами и серо-сиреневыми подбрюшьями, они несясь, едва не цепляя ветви ясеней и буков, меняя на ходу очертания, вытягиваясь, теряя клочья, исчезали, растворяясь в пространстве, словно жизни людей, втянутых в кровавую круговерть войн и междоусобиц, на смену им, ежась под бесстрастными и безжалостными пальцами ветра, приходили другие, такие же гордые и непримиримые, чтобы вновь мчаться, таять уходить в небытие.

Примул Соль-Эльрина всегда удивлялся аскетизму утреннего убранства личных покоев императора, да живет он вечно! Длинные, кажущиеся бесконечными ряды книжных полок. Ложе с кипой набитых конским волосом подушек. Огромный стол, заваленный листами пергамента и чертежными инструментами. И никакой золотой, серебряной утвари, тончайшего фарфора, который привозят торговцы с Отпорных гор, прикрывающих южные провинции Озерной империи от морового поветрия Великой топи, да и от набегов кровожадных дикарей, населяющих плавучие деревни, тоже. Никаких драгоценных мехов — черных шкурок соболей, седых лис, белых горностаев и черно-бурых пещерных медведей. Никаких кубков и ларцов, сверкающих самоцветами, кои доставлялись с далекого-предалекого Облачного кряжа, из владений перворожденных сидов. Впрочем, самоцветы были. Но не для украшения кабинета, а в виде коллекции. Самая большая коллекция в Империи. Предмет постоянной зависти ученых из Вальонской Академии. В последнее свое посещение города-на-озере государь император снизошел до постоянных просьб профессуры и пообещал не забыть Академию в завещании.

Сам Примул, невысокий, круглолицый, как кусочек вареного теста со шкваркой внутри — любимое блюдо веселинов, понимал необходимость аскезы членов Священного Синклита и подчиненных им жрецов-чародеев. Умерщвление плоти способствует укреплению духа, без чего нельзя начинать работу с Силой. Но император?! Глава светской власти в стране мог позволить себе хотя бы незначительные вольности. Какое-нибудь увлечение из простых и понятных любому обывателю. Соколиную или гепардовую охоту, коллекционирование оружия и доспехов, одну-две наложницы помимо законной супруги. Скаковые лошади или охотничьи собаки… Хоть бы что-нибудь! Ведь тогда сам император Луций стал бы простым и обычным, доступным для понимания. Но до сих пор, несмотря на более чем десятилетнее знакомство, повелитель Озерной империи представлял для Примула Соль-Эльрина загадку.

Командир телохранителей Динарх провел священнослужителя через два кольца бдительной охраны и, поклонившись, оставил одного в кабинете. На прощание Примул окинул цепким взглядом высоченную широкоплечую фигуру бойца. Поговаривали, южанин Динарх был наполовину пригорянином. По отцу. Кто знает? Может, и так. Во всяком случае, в бою на холодном оружии ему не находилось пока достойного соперника ни в армии, ни среди дворцовой стражи. Командир телохранителей не любил никого и ничего, кроме своей службы. Все попытки Примула завести с ним более близкое знакомство встречал ледяным презрением. Так что глава Соль-Эльринского капитула вынужден был отступиться. Еще немного, и его приглашения Динарху на обед или в амфитеатр на новую трагедию начали бы испускать не совсем приличный запашок. А такой славы его преосвященство не желал.

За телохранителем захлопнулась дверь, а Примул подошел к столу. Задумчиво поворошил пальцем гору пергаментов. Чертеж сорокавесельного дромона с уменьшением в пятьдесят раз. Подробный план сидского замка — прошлой весной дезертир-трейг провел долгое время за беседами с повелителем Южной империи, излагая ему подробности вооружения и быта перворожденных. Набросок расправившего крылья грифона с подробным указанием отдельных частей амуниции — седла и уздечки. Нельзя не признать, рисовал Луций весьма неплохо. И чертил, и вырезал из дерева, и лепил из глины. Потеряет трон — не пропадет.

Только зачем, скажите на милость, императору величайшего государства на материке все эти умения? Для дела? Для завоевания новых земель, усмирения недовольных, расширения сферы влияния Империи на Север и на Юг, на закат и на восход?

Как бы не так!

Луций создавал игрушечные армии. Моделировал величайшие сражения прошлого и настоящего, посвящая увлечению всё свободное время. Благо, свободного времени у него хватало. Значительную часть императорского дворца, тысяч пять квадратных локтей площади, занимали рукотворные ландшафты, крепости, поля сражений. Четыре вольноотпущенника постоянно помогали повелителю изготавливать крошечных — в полпальца взрослого мужчины длиной — человечков. Лучшая глина, самые дорогие краски доставлялись почти с края света — с другого берега Озера, от поселений у подножия Восходного кряжа.

Мнения в Священном Синклите, касательно увлечения императора, разделились. Одни примулы считали, что Луций проявляет преступную беспечность в управлении государством в отличие от проводивших образовательные, политические и военные реформы предков. Взять, к примеру, Марциала Просветителя, стремившегося выучить грамоте не только свободных граждан Империи, но и вольноотпущенников. Или, скажем, Катулла Сурового, всю жизнь положившего на борьбу с пиратскими гнездами на островах в северной части Озера, неподалеку от места истока Отца Рек. Ну и кому какое дело, что инициативу Марциала замяли на местах те же храмовые писари и чиновники, а после смерти Катулла прошло всего полгода, и нападения на купеческие суда не просто возобновились, а стали такими яростными, что потребовалось законодательным образом обязать трибунов выделять дромоны в охранение купеческих караванов? Зато эти императоры радели за державу. Другие жрецы первой ступени склонны были закрывать глаза на чудачества Луция, руководствуясь принципом: чем бы дитя ни тешилось, лишь бы пальцы в огонь не совало. Строит император игрушечные крепости, лепит из глины солдатиков, водит раскрашенные армии в бой? И ладно, и пускай. Зато в дела Храма не вмешивается. При таком владыке жречество может жить, не тужить, укрепиться, приобретая еще большее влияние. Хотя куда уж больше…

Хлопнула дверь.

Император Луций стремительно ворвался в кабинет. Пальцы в глине и краске, даже кончик носа умудрился испачкать, за ухом — перо.

— А! Твое преосвященство! С чем пожаловал? — резким движением руки отверг почтительный поклон, промчался наискось через комнату и замер перед столом, опершись ладонями.