Лес жил своей жизнью. Шуршали в прошлогодней палой листве в поисках желудей шустрые мыши. Стрекотали ночные птахи. С ближайшей поляны донеслась заливистая трель самца бурокрылки. Ему ответил другой. Громко, напористо, с вызовом. Первый певец вызов принял. Две мелодии сплелись и, борясь друг с другом, как рогатые гадюки в брачном танце, понеслись под лесной сенью.

Две черные тени нетопырей, трепеща кожистыми перепонками передних лап, промелькнули меж ветвей. С размаху врезались в стайку ночных мотыльков, мельтешащих у сочащейся сладким соком трещины в древесной коре. Развернулись, повторили свой маневр, набивая полные пасти трепещущей добычей, и вдруг исчезли, почти незаметно для стороннего глаза. Словно растворились в густом сумраке среди стволов, там, куда не проникали тонкие пальцы Ночного Ока. А вдоль нехоженой тропы величаво проплыла ширококрылая тень спугнувшего их филина.

Бессон внимательно прислушался к ночным звукам.

Показалось или взаправду?

Бросил быстрый взгляд на умостившегося на такой точно ветке, только по другую сторону тропы, Охвата. Тот едва заметно кивнул. Значит, не показалось.

Действительно, едва слышный сперва топот лошадиных копыт приближался. Усиливался. Становился яснее и отчетливее.

Вот смолкли потревоженные бурокрылки.

Бессон медленно поднял правую руку. Не услышал, а скорее ощутил, как натягиваются луки затаившихся в засаде сотоварищей.

Наконец на освещенном участке тропы появился первый всадник. Неспешно рысящий конь накрепко впечатывал широкие копыта в сухую землю. Простоватое, нахмуренное лицо. Темный плащ, из-под которого неярко блеснул рукав кольчужной рубахи. Круглый шлем, притороченный к луке.

Постой, а это еще что? Мать Коней! Ждали жирную овечку, а нарвались на волчью стаю! Соскользнувшая с левого бока ткань открыла черненую крестовину меча и аксельбант на левом рукаве, при виде которого Бессону стало нехорошо.

Он слишком часто видел эту крученую веревку и знал, что она обозначает. Да и не он один из их шайки. Связываться с петельщиками не хотелось.

«Поглядим, — пронеслось в лохматой голове вожака разбойников. — Если их больше десятка, делать нечего — придется пропустить».

За первым всадником последовал второй. Шлем тоже беспечно снят, но рукоять полутораручника не утеснена ничем. Такому выхватить меч — пол-удара сердца.

Третий… Бессон с трудом удержался, чтобы не присвистнуть: руки третьего всадника были связаны и намертво прикручены к луке. Конь шел на коротком чембуре, привязанном к седлу предыдущего бойца. Фигуру пленника укрывал наглухо запахнутый, несмотря на летнюю жару, изрядно досаждающую даже ночью, потрепанный плащ. Скорее даже не плащ, а жреческий сермяжный балахон. А голову полностью скрывал натянутый по плечи мешок. Без малейшего намека на прорези для глаз или рта.

«Космач меня задери, вот так штука!»

Разбойник настолько поразился, что перестал считать петельщиков.

«Кто ж это может быть? Не получим ли мы жирного навару, освободив этого парня? Или бабу? Да нет, мужик. Точно, мужик. Видно по посадке в седле. Причем не из простаков-лапотников.

Бунтарь-барон? Не было вроде в Трегетрене бунтов… Не до того баронам. Война с остроухими надолго отбила охоту пускать кровь друг другу.

Знаменитый разбойник, вроде Кухтыря из бабкиных сказок? Кухтырь-богатырь — слабым заступа, богатеям враг лютый».

В бабкины сказки Бессон верил мало. Только в сказках существуют благородные разбойники, грабящие баронов да талунов, а потом раздающие награбленное вдовам и сиротам. На деле такие не выживают. В разбойничьем промысле не до благородства. Хотя определенные правила соблюдать можно и должно, если не хочешь, чтоб тебя свои же подрезали.

Бессон жил по понятиям и ватагу свою к тому приучил. Деревень не жгли, беженцев не резали, последнего не отбирали. А о том, не окажется ли у обобранного купца десяток голодных детишек по лавкам сидеть, старались просто не думать. Сущий велел делиться.

Главарь отвлекся от размышлений.

Вовремя.

Охват, пытаясь привлечь внимание товарища, корчил такие рожи, что, выскочи он сейчас на дорогу, петельщики без сопротивления отдадут мечи.

Сколько же их?

Семеро. Вместе со связанным. Значит, бойцов — шесть. Против полутора десятков лесных молодцов. В самый раз.

Бессон поднял руку. Едва слышно зашуршало по кустам…

Все-таки не зря трегетренские гвардейцы свой хлеб жуют. Не напрасно Валлан — лысая башка — их школит и гоняет.

Слабого, как пробежка мышки-полевки, шороха хватило, чтобы вскинулся предводитель отряда. Дал шпоры коню, хватаясь за меч.

— К бою!

Не договорил.

Стрела, направленная Охватом, воткнулась ему в распяленный криком рот. Пущенная из доброго боевого лука за каких-то два десятка шагов, она просто вынесла петельщика из седла. Перекатившись через лошадиный круп, о землю грянулось уже мертвое тело.

Отлично!

Остальные?

Тоже не подкачали. Из шести всадников (пленника по справедливости считать за противника не приходилось) меч удалось выхватить лишь одному, невысокому, узкоплечему. Его покрытое трехдневной щетиной остроносое лицо — сразу видно, сколько времени были в походе, — Бессону не понравилось с первого взгляда. Слишком непростой. Это вам не крендель с винной ягодой.

Кто же промахнулся? Наверняка Вырвиглаз — морда арданская. Прибился в начале липоцвета к ватаге. Стрелок никакой, но в рукопашной — справный боец. Бессон не сильно жаловал арданов после зимней войны, однако вытурить его до сих пор никак не собрался. Ладно, плевать, кто промахнулся! Разберемся потом, когда стрелы из трупов вынимать будем. Сейчас главное — не дать уйти. Сбежит такой живчик, потом отряд карателей в две сотни мечей на хвост посадит.

Не мешкая, Бессон наложил меченную собственным знаком стрелу на лук. Плавным движением отвел тетиву до уха. Главное — успеть!

Но петельщик, вопреки ожиданиям, не стал удирать сломя голову, как поступил бы на его месте человек с мало-мальски варящим котелком. Вместо этого он бросился к пленнику, занося клинок для удара.

«Что же это за шишка такая, коль конвоирам приказ дан — убить, ежели чего? — еще больше удивился Бессон. — Не лыком шит парень. Ох не лыком!»

Парень в самом деле оказался не лыком шит. Как он узнал, что происходит на дороге? Ведь на вид мешок был слишком плотен, не давал разглядеть ничего вокруг. Может, по звуку? Для опытного воина звук, с которым стрела входит в теплую плоть, — это как «ку-ка-ре-ку» для поселянина. Два раза повторять не надо. А тут целых пять раз повторили. А уж о том, что его кокнуть попытаются, коль дело до горячего дойдет, пленник знал наверняка. Тут ему, в отличие от Бессона, в угадайку играть не приходилось. Связанный сделал единственное, что можно было сделать в его положении. Догадавшись об угрозе или почувствовав нутряным чутьем занесенный над головой меч, врезал что было сил пятками коню в бока. Животное сделало длинный прыжок вперед, и оружие остроносого свистнуло впустую. Бессон хотел было стрелять, но петельщик, поднимая своего коня в намет, свесился на противоположную от разбойника сторону, прячась за шею скакуна. Будь на месте Бессона трейг или ардан, их бы это не остановило. Плюнули бы на жадность и свалили мчащегося коня стрелой в бок. Веселин на это не способен. Не может почитающий Мать Коней причинить вред ее детям.

— Охват! — заорал он, вскакивая на ноги (благо ширина толстенного сука это вполне позволяла). — Сбей его!

Помощник и правая рука главаря, сидящий на дереве напротив, стрелять мог без помех.

Однако Охват понял приказ старшего по-другому.

Растерялся, что ли? А может, напротив, какие-то свои мысли имел насчет последнего петельщика.

Он не стал стрелять, а прыгнул со своего дерева прямо на поравнявшегося с ним гвардейца.

Узкая полоса стали сверкнула навстречу.

Оружие Охвата не остановило. Со всего размаху он врезался грудью в бок коню. Огромными ручищами — в них и оглобля смотрелась прутиком — толкнул от себя…