Этлен глянул госпоже в спину и подошел ко мне. Спросил вполголоса:

— Где сейчас твой друг?

— Погиб в холмах. — Я отвечал чистую правду — в этом не было ничего запретного, да и врать старику попросту не хотелось. — Думаю, замерз.

— Зачем? — Сид от удивления оговорился, но тут же поправился: — Почему? По какой причине?

Мне не хотелось ничего рассказывать перворожденным. Это все равно что обнажать душу, ожидая плевка. Чего еще ждать от существа иной, высшей по своему убеждению, расы, если свои не слишком-то церемонятся? Но телохранитель смотрел так открыто и пристально, что я не выдержал.

— Один из убитых чужаков оказался его родным братом. Он унес его тело хоронить и не вернулся.

Вот. Вроде бы и объяснил, и без излишних подробностей.

Лицо сида скривила презрительная гримаса.

— И никто не искал его?

— Никто. — Крыть нечем — никто не искал, а и я не кинулся.

— Салэх!

Первый раз из уст Этлена я услыхал эту кличку. У Мак Кехты она звучала как унизительное, но все же привычное и обиходное слово, а телохранитель выплюнул его сквозь стиснутые губы. Словно пощечину влепил.

Правильно! Поделом! Так нам и надо! Не просто салэх, а каменные крысы. Надо думать, после моего рассказа о Сотнике люди хоть немножко поднялись в глазах Этлена, а теперь снова упали ниже прошлогодней травы.

Сам-то он, конечно же, не раздумывая бросился бы на поиски пропавшего друга и если бы не спас, вытащив обмороженного из любых сугробов, то хотя бы в последний путь к Престолу Сущего снарядил, как положено. Не бросил волкам на поживу.

Все легендарные герои так поступали. А мы — не герои. Мы — работяги, озабоченные тем, чтобы был кусок хлеба, а к нему, желательно, ломоть мяса либо сала, чтоб было что на плечи надеть да на ноги обуть, чтоб податью не утесняли слишком сильно. Да мало ли чего еще? Вот и зашорены наши глаза и души вместе с ними. Верим, ясное дело, и в дружбу настоящую, и в любовь до погребального костра. Только в жизни чаще не их встречаем, а подлость, предательство. Не щедрость, а жадность, не доброту, но жестокость кровавую. Перворожденный обобрать норовит до нитки. Торговец — получить барыша побольше, нажиться за твой счет. До героизма ли?

Каменные крысы… Съешь, не то съедят тебя.

Словно в ответ на мои мысли Этлен проговорил по-прежнему негромко, не желая быть услышанным никем иным:

— Детеныша с собой возьми. Спокойнее будешь. — А ведь он прав. Мало ли как воспримут на прииске мой уход с сидами в холмы. Ко всему прочему, неизвестно, что затевает Белый. Не начнется ли заваруха, пока предводительница отряда вместе с лучшим бойцом будут в отлучке?

Видно, о том же подумал и Этлен.

Что он втолковывал подбежавшим с докладом Лойгу и Дубтаху, я не расслышал (не вслушивался особо — мне оно не нужно), но, судя по озабоченности, распоряжений хватит близнецам с лихвой, чтобы не скучать, пока старшие сиды будут отсутствовать.

Когда юноши умчались, телохранитель снова повернулся ко мне:

— Пойдем, Эшт. Показывай дорогу.

Кроме меня с Гелкой да Этлена с Мак Кехтой с нами отправился один из молодых сидов — Коннад — для перворожденного чересчур приземистый и широкоплечий. Он, видно, тоже получил предостаточно наставлений от старика. А может быть, просто преисполнился ответственности от осознания оказанного доверия — сопровождать предводительницу. Какими глазами пожирали свою феанни все без исключения молодые сиды, я заметил.

Поставленный замыкающим Коннад непрерывно озирался, выискивая в редком подлеске затаившихся врагов. Того и гляди шею себе скрутит.

Мак Кехта, в отличие от него, была полностью погружена в свои размышления. Внешний мир, казалось, перестал для нее существовать. Даже свободно отпущенный на шею каурого коня повод она не удерживала в руке, а слегка перебирала пальцами.

Я шагал впереди, бок о бок со светло-серым скакуном Этлена, а Гелка поспевала рядом, вцепившись в мой рукав. Нам, понятное дело, коней никто не подумал предложить. Может, это и к лучшему. Мне всю жизнь свои ноги представлялись наиболее удобным средством передвижения. Премудрости верховой езды каким-то образом миновали меня и в юности, и в более зрелые годы. Скорее всего, и Гелка, рожденная и выросшая на прииске, не изобиловавшем иной тягловой силой, кроме людей-работяг, не стремилась взгромоздиться в седло.

Неторопливо проплыла мимо нашей процессии злобно оскалившая зубы Красная Лошадь. Мне показалось, что ее выпуклый глаз, созданный сменой жары и холода, внимательно посмотрел на мирно шагающих в одном направлении людей и перворожденных.

Дальше, на юго-восток от прииска, разлеглись холмы. Иные приземистые со скругленными вершинами, другие похвалялись крутыми склонами, где сквозь сползшую к подножиям землю проглядывали яркие мазки скального основания — костей гор.

Небесное светило, миновав полуденную отметку, поползло к закату. Зной струился не только сверху, но и от прогретых валунов, потрескавшейся земли, заставляя вспомнить печь-каменку. Все лесные обитатели давно укрылись в надежде сохранить малую толику прохлады, а мы все шли и шли, обливаясь потом. Ведь если мне в простой рубахе было невмоготу, то каково же сидам, не снявшим из предосторожности брони? Мак Кехта оставалась все в том же кольчужном капюшоне — койфе, в котором я увидел ее впервые. Коннад несколько раз украдкой смахнул струйки пота, набегающие на брови из-под островерхого шлема, украшенного по бокам изящными коваными крылышками.

Ничего. Пускай потерпят. Злости или раздражения у меня не оставалось. Выгорело все на площади перед «Рудокопом». В глубине души пряталось легкое ехидство. Хотелось посмотреть, как перворожденные начнут избавляться от своих железяк, раскаленных безжалостными лучами.

Не доставили они мне такого удовольствия. Не знаю, радоваться мне тому или печалиться? Все мы, исключая разве что Этлена, отмахав по солнцепеку без малого лигу, выглядели неважно, ни дать ни взять отжатые под прессом маслины. Но виду друг перед другом не показывали.

Знакомая низинка меж трех холмов встретила меня неожиданно новым штрихом. Стаявший по весне снег подмыл краснозем на одном из склонов и столкнул его широким коржом вниз, перекрыв дорогу протекавшему здесь ранее ручейку. Образовалась нерукотворная запруда. Маленькая — шага четыре — что вдоль, что поперек.

Зеркальная гладь дохнула навстречу освежающей прохладой.

Просто подарок усталым путникам и измученным коням.

— Вон на том грабе, — ткнул я пальцем (клыкану под хвост хорошие манеры!) в раскидистое старое дерево.

Помост располагался невысоко. Белый, встав на цыпочки, вполне мог дотянуться ладонью до края. Не такой уж я силач, чтобы поднять сколоченный из горбыля щит на самую верхушку. Да еще водрузить туда тело воина, тоже весившее немало, даром что перворожденные тоньше нас в кости.

Лоскутки взаправду выцвели. Теперь, не зная, и не догадаешься, что они были желтыми. Но дело свое невзрачные тряпочки сделали. Даже с земли я разглядел — Лох Белах лежал, будто вчера умер. Руки-ноги в том же положении, в каком я их оставил пять месяцев тому. Ни зверье, ни птицы тела не коснулись… А может, не в лоскутках дело, а в избытке желчи и яда в душах перворожденных? Да нет, вряд ли. На всякую ядовитую тварь находится другая, которая слопает ее за милую душу. Гадюку коршун бьет, скорпиона — сорокопут.

Есть толк в моих рассуждениях? Никакого…

Мак Кехта соскользнула с коня, переступила упавший на землю повод и пошла к грабу, двигаясь, словно слепая.

Этлен сделал знак Коннаду, который подхватил повод, брошенный феанни, и повел лошадей к водопою. Не худо бы и нам напиться с дороги. Да в лицо плеснуть холодной ключевой водицей…

Сида достигла наконец-то дерева. Вздрогнули узкие плечи под кольчугой. Она опустилась на колени, прижавшись лбом к серой шершавой коре.

В тишине, нарушаемой лишь фырканьем припавших к воде скакунов, до меня донеслись обрывки слов, что срывались с ее губ.