Увидев знакомые места, я почувствовал укол ностальгии. Наведался в зал для бокса, в большую аудиторию, где в один прекрасный день 1998 года отличился перед Гарри Квебертом, прошелся по коридорам, где столько раз шагал со своим соседом по комнате, Джаредом. Спросил себя, что, кстати, сталось с ним за эти годы.

Семестр закончился, вокруг было безлюдно. Я направился на филологический факультет, задержался у двери кабинета Гарри. Табличку с его именем сняли. Я потянул на себя дверь: комнату, похоже, никто не занял. В ней пахло затхлостью. Мебель была лишь та, что положена, — полки и фанерный письменный стол. Значит, Гарри после увольнения в июне 2008 года никто не замещал. Я стал выдвигать ящики стола. Два верхних были пусты. В третьем я обнаружил старую газету, на ней лежала статуэтка чайки. Я вздрогнул: что здесь делала эта статуэтка? Только я собрался ее забрать, как чуть не подскочил — за моей спиной раздался голос:

— Это мог бы быть ваш кабинет, Маркус.

Это был Дастин Пергол, декан филологического факультета.

— Я… я в гости зашел, — промямлил я.

— Вижу, — улыбнулся Пергол.

— Как поживаете, господин декан?

— Я уже не декан, я теперь ректор университета. Как видите, продвинулся по службе, но до вас не дотягиваю. Кому сказать, я вас в 1998 году чуть не отчислил, а вы теперь звезда американской словесности и гордость университета.

Пергол пригласил меня к себе на ужин. Я согласился — и оказался в очаровательном домике в кампусе. Познакомился с милой супругой Пергола и, должен признаться, провел весьма приятный вечер.

— Благодаря вашему “Дому писателей” университет Берроуза стал даже престижным, — поведал мне за ужином Пергол. — Многие студенты записываются на филфак в надежде пожить в Авроре.

— Я просто счастлив.

— А этот Эрни Пинкас, который обеспечивает связь с университетом, — он просто потрясающий.

— Это точно.

— Вы не с ним хотели повидаться в университете?

— Нет.

— Вы так и не сказали, что вас сюда привело. Вы кого-то искали?

— Да, самого себя.

Пергол не сдержал улыбки:

— Знаете, Маркус, я ведь предлагал вам совершенно всерьез: кабинет Гарри мог бы стать вашим. Почему бы вам не прочитать у нас курс писательского мастерства? Есть вакансия на осенний семестр.

— Мне надо подумать.

— Можно попробовать, на полгода. Чтобы понять, нравится ли вам преподавать. Мы, конечно, не Колумбия, но свое обаяние у нас есть. Да вы и сами знаете.

Я с лету принял вызов:

— Договорились, можете на меня рассчитывать!

Пергол от радости как-то странно вскрикнул, и мы скрепили договор рукопожатием.

Когда мне пришло время уезжать, он проводил меня до машины. И я наконец осмелился задать ему вопрос, который давно вертелся у меня на языке:

— Вы не знаете, как поживает Гарри Квеберт?

— Гарри Квеберт? Нет. Откуда мне знать?

— Ну мало ли. Я просто так спросил.

— Я пришлю вам проект договора по почте. А пока суд да дело, могу я сообщить прекрасную новость сотрудникам филфака?

— Разумеется.

Час был поздний, мне не хватило духу возвращаться в Нью-Йорк. Чтобы не ночевать в каком-нибудь подозрительном мотеле на обочине, я доехал до Бостона и снял номер в “Бостон Плаза”. Там решили мне угодить и поселили по высшему разряду, в необъятный номер, в котором я попросту потерялся. Я долго не зажигал свет, любуясь рекой Чарльз и видневшимся на горизонте Кембриджем.

Бостон, естественно, вызвал у меня в памяти Эмму Мэттьюз. В этом городе жили воспоминания о нашем романе — страстном, но продлившемся всего несколько месяцев. Как сказала бы моя мать, Эмма могла быть “тем, что надо”. Встретились мы с ней примерно за год до первых подземных толчков моего успеха: я тогда писал книгу и надеялся, что она сделает меня знаменитым.

Март 2005 года

Университет Берроуза, штат Массачусетс

— Как ваша книга, продвигается? — спросил Гарри, наливая мне чашку кофе у себя в кабинете.

— В жизни столько не писал.

— Название уже придумали?

– “Г как Гольдштейн”, — кивнул я.

— Звучит неплохо. Было бы любопытно почитать.

— Уже скоро, — пообещал я.

В тот день Гарри предложил мне сходить с ним на спектакль в главной аудитории — современную обработку “Вишневого сада” Чехова. Я оказался в первом ряду. Спектакль был отвратительный — актеры беспомощные, постановка хуже некуда. Отдышаться удалось только в антракте. Мы с Гарри выпили по стаканчику в баре, но когда пришло время снова идти в зал, я отправил его туда одного. Зрители рассаживались по местам, и скоро в фойе остались лишь двое — я и девушка с зелеными глазами, которая смотрела на меня.

Меня неудержимо потянуло к ней.

— Очень плохая пьеса, — сказала она.

— Чехов повержен! — возмутился я.

Она расхохоталась и протянула мне руку:

— Меня зовут Эмма.

— Маркус. Маркус Гольдман.

— Это ты Маркус Гольдман? — удивилась она.

— Мы знакомы? — поинтересовался я.

— Нет. Но профессор Квеберт рассказывал про тебя на семинаре.

— Неужели?

На миг я было подумал, что Гарри расхваливал мои заслуги. Но тут Эмма объявила:

— Ты мистер Пиписька.

Я был смертельно уязвлен. Семь лет назад я, студент первого курса, отличился на лекции Гарри Квеберта: объявил себя страстным поклонником минета. Дело было в самый разгар дела Левински, знаменитого скандала с пиписькой президента Клинтона. Тогдашний триумф едва не стоил мне учебы в Берроузе и с тех пор прилип ко мне как банный лист. Эмма, взглянув на мое расстроенное лицо, придвинулась ко мне и шепнула на ухо:

— Я же не сказала, что не люблю пиписьки.

Минутой позже я уже предлагал ей выпить. Эмма училась на последнем курсе филфака. Больше из нашего разговора я почти ничего не помню: меня слишком занимало ее лицо, ее губы, я воображал, как они приникают к моим… Сладкие грезы прервал ее вопрос:

— А ты как думаешь?

Я вообще не представлял, о чем она говорит, и с весьма самоуверенным видом пошел напролом:

— Я того же мнения.

— Наконец-то хоть кто-то со мной согласен! Профессор Бакстер систематически перевирает хронологию. Надо учитывать контекст! Это же очевидно, правда?

— Совершенно очевидно. Хронология — элементарная вещь!

— Это как семинар профессора Квеберта. Он, конечно, очень интересный. На прошлой неделе мы ездили в Леннокс, в дом Эдит Уортон. Она великая писательница, ничего не говорю. Большой мастер. Но вот опять — мы читаем только уже умерших авторов. Жаль, что профессор Квеберт не приглашает писателей, в смысле, кроме самого себя. Чтобы у нас была возможность с ними поговорить, понять их. Мне бы так хотелось встретиться с каким-нибудь писателем…

— Как удачно — я писатель, — не растерялся я.

Эмма вытаращила глаза. Улыбнулась — и от улыбки стала еще красивее.

— Ты писатель?

— Да, работаю над первым романом. Мой агент считает его многообещающим.

Это была ложь, но только наполовину: я отослал первые главы “Г как Гольдштейн” нью-йоркскому агенту, Дугласу Кларену, но еще не получил его отзыв.

Упоминание пресловутого агента произвело впечатление. Теперь Эмма неотрывно глядела на меня, и это было приятно.

— Дашь почитать? — попросила она.

— Нет.

— Пожалуйста…

— Лучше не надо…

— Ну мне так хочется, — опять взмолилась она.

— Посмотрим…

Она торжествующе улыбнулась:

— С ума сойти, ты первый писатель, которого я вижу! Страшно интересно.

На меня тут же посыпались вопросы: как я пишу? Откуда беру идеи? Черпаю ли я вдохновение в собственной жизни? Сколько нужно времени, чтобы написать страницу, и сколько страниц я пишу в день? Когда лучше пишется — утром или вечером?

В этот момент из зала высунулась подруга Эммы.

— Эмма, ты тут? Ты чем там занимаешься, спектакль уже начался.

Эмма со вздохом встала. Я не тронулся с места, и она сказала: