Защищать дядю Сола помогал Эдвин Силверстайн. Я постоянно сталкивался с ним в «Марриотте». Однажды вечером он повел меня ужинать в ближайший вьетнамский ресторан.

Я спросил:

— Что я могу сделать для дяди?

— Честно говоря, мало что. Знаешь, Маркус, ты не робкого десятка. Не каждый день такого встретишь. Ты правда славный парень. Повезло твоему дяде, что ты у него есть…

— Я хочу сделать больше.

— Ты уже делаешь все, что можно. Сол говорит, ты хочешь стать писателем?

— Да.

— Не думаю, что здесь ты сможешь по-настоящему сосредоточиться. Тебе надо и о себе подумать, не стоит столько времени проводить в Балтиморе. Тебе нужно книжку писать.

Эдвин был прав. Мне пора было приниматься за проект, на который я возлагал столько надежд. Именно тогда, в январе, вернувшись из Балтимора, я начал свой первый роман. Я понял, что смогу вернуть кузенов, только если расскажу о них.

Мысль эта пришла мне где-то в Пенсильвании, на автостанции трассы I-95. Я пил кофе и перечитывал свои записи, и тут они вошли. Невероятно, невозможно — но это были они. Они весело шутили, а увидев меня, бросились мне на шею.

— Маркус, — произнес Гиллель, крепко обнимая меня, — я так и думал, что это твоя машина!

Вуди подошел и обхватил нас обоих своими ручищами.

— Вы же не взаправдашние, — сказал я. — Вы умерли! Вы, два мертвых подонка, бросили меня одного в этом говенном мире!

— Светик-Маркикетик, наш тебе приветик! — насмешливо пропел Гиллель и взъерошил мне волосы.

— Пойдем! — улыбаясь, подбодрил меня Вуди. — Пойдем с нами!

— А куда вы?

— В Рай праведников.

— Я с вами не могу.

— Почему?

— Мне надо в Монклер.

— Значит, мы туда к тебе придем.

Я подумал, что ослышался. Они крепко обняли меня и ушли. Когда они уже стояли на пороге, я окликнул их:

— Гиллель! Вуд! Это все из-за меня?

— Нет, конечно! — ответили оба в один голос.

Они сдержали слово. Я снова встретил своих обожаемых кузенов в Монклере, в кабинете, который устроила мне мать. Едва я уселся за стол, как они уже кружили вокруг меня. Точно такие, какими я всегда их знал, — шумные, великолепные, излучающие тепло и ласку.

— А у тебя в кабинете совсем неплохо, — заявил Гиллель, развалившись в кресле.

— А у твоих родителей хорошо, — подхватил Вуди. — Почему мы раньше здесь не бывали?

— Не знаю. И правда… Надо было вам приехать.

Я показывал им наш квартал, мы ходили по Монклеру. Они говорили, что тут красиво. Наша троица вновь была вместе, и я был невероятно счастлив. А потом мы возвращались в кабинет, и я писал дальше.

Все прекращалось, когда в дверь заглядывал отец:

— Маркус, два часа ночи… Ты все еще работаешь?

Они исчезали в щелях паркета, как перепуганные мыши.

— Да, скоро пойду спать.

— Я не хотел тебе мешать. Просто увидел свет и… Все в порядке?

— Все в порядке.

— Мне послышались какие-то голоса…

— Да нет, это, наверно, музыка.

— Наверно.

Он подходил и целовал меня:

— Спокойной ночи, сынок. Горжусь тобой.

— Спасибо, па. И тебе спокойной ночи.

Дверь за ним закрывалась. Но их здесь уже не было. Уходили. Они были нездешние.

С января по ноябрь 2005 года я без перерыва писал в своем кабинете в Монклере. И каждые выходные ездил в Балтимор проведать дядю Сола.

Из всех Гольдманов только я виделся с ним постоянно. Бабушка говорила, что это выше ее сил. Мои родители пару раз съездили к нему, но, по-моему, им было тяжело смириться с тем, что случилось. К тому же смотреть на дядю Сола, превратившегося в тень самого себя, никуда не выходившего из «Марриотта», было невыносимо.

В довершение всего в феврале решением дисциплинарного совета дядю Сола исключили из коллегии адвокатов Мэриленда. Отныне Великий Сол Гольдман уже никогда не будет адвокатом.

Я ничего от него не хотел, приезжал просто так. Даже не предупреждал его о своем приезде. Выезжал на машине из Монклера и катил в «Марриотт». Это повторялось столько раз, что в отеле я чувствовал себя как дома; служащие называли меня по имени, я проходил прямо на кухню и заказывал все, что хотел. Поднимался на восьмой этаж, стучался в дверь его номера, и он открывал — унылый, помятый, в неглаженой рубашке. В номере фоном бормотал телевизор. Он здоровался со мной так, словно я вернулся с соседней улицы. Я не обращал на это никакого внимания. В конце концов он прижимал меня к себе и шептал:

— Марки, милый мой Марки! Как я рад тебя видеть.

— Как дела, дядя Сол?

Нередко я задавал этот вопрос в надежде вновь увидеть его непобедимым, смеющимся над любыми невзгодами, как во времена нашей утраченной юности. Пусть он скажет, что все прекрасно. Но он качал головой и отвечал:

— Это какой-то кошмар, Маркус. Кошмарный сон.

Потом садился на кровать и брал телефон, позвонить на ресепшн.

— Ты на сколько приехал? — спрашивал он.

— На сколько скажешь.

Я слышал, как администраторша снимала трубку, и дядя Сол говорил:

— Приехал мой племянник, мне нужен еще один номер, пожалуйста.

Потом оборачивался ко мне:

— Только до конца выходных. Тебе надо писать, это важно.

Я никак не мог понять, почему он не возвращается домой.

А потом, в начале лета, решив побродить по Оук-Парку в поисках вдохновения, я с ужасом увидел перед домом Балтиморов фургон, перевозивший вещи. Туда вселялось другое семейство. Муж руководил двумя здоровенными грузчиками, тащившими какую-то доску.

— Снимаете? — спросил я.

— Купил, — ответил он.

Я немедленно вернулся в «Марриотт».

— Ты продал дом в Оук-Парке?

Он печально посмотрел на меня:

— Ничего я не продавал, Марки.

— Но туда въезжает какое-то семейство, и они говорят, что купили дом.

Он повторил:

— Я ничего не продавал. Банк наложил на дом арест.

Я был совершенно оглоушен.

— А мебель?

— Я все вывез, Марки.

До кучи он сообщил, что сейчас продает дом в Хэмптонах, чтобы было на что жить, а скоро избавится и от «Буэнависты». На вырученные деньги он собирался начать новую жизнь и купить где-нибудь новый дом. Я не верил своим ушам:

— Ты уезжаешь из Балтимора?

— Мне здесь нечего больше делать.

От былого величия Гольдманов-из-Балтимора скоро не останется ничего. Моим единственным ответом жизни была моя книга.

Сидя в своем кабинете в Монклере, я мог вечно воскрешать счастье Балтиморов. Мне даже не хотелось выходить из комнаты, а если действительно возникала нужда отлучиться, меня с еще большей силой тянуло назад, к ним.

Возвращаясь в Балтимор, в «Марриотт», я отвлекал дядю Сола от телевизора тем, что рассказывал про свою будущую книгу. Его она страшно интересовала, он все время о ней заговаривал, спрашивал, как движется дело и нельзя ли ему поскорей прочесть из нее кусочек.

— Про что твой роман? — спрашивал он.

— Про трех кузенов.

— Про трех кузенов Гольдманов?

— Про трех кузенов Гольдштейнов, — поправлял я.

В книгах те, кого больше нет, встречаются снова и обнимают друг друга.

Десять месяцев я заново писал нашу историю и залечивал раны своих кузенов. Роман о кузенах Гольдштейнах был окончен в канун Дня благодарения 2005 года, спустя ровно год после Драмы.

В финальной сцене романа Гольдштейны, Гиллель и Вуди, ехали на машине из Монреаля в Балтимор. Останавливались в Нью-Джерси, подхватывали меня, и дальше мы катили вместе. В Балтиморе, в великолепном, сияющем огнями доме нашего возвращения ждала неизменная, верная себе пара — дядя Сол и тетя Анита.