— Да, миссис Гольдман. Я так рада, что Марки едет со мной.

Думаю, мои родители были в восторге, что я выхожу на простор. До сих пор огромное место в моей жизни занимали Балтиморы. Наверное, пора было оторваться от них.

Мать считала, что это просто безрассудство юности. Что мы пробудем там самое большее месяца два и, устав от своих экспериментов, вернемся назад. Ей и в голову не могло прийти, что произойдет в Теннесси.

Когда мы выехали из Нью-Джерси, Александра спросила:

— Ты вроде не особо печалишься, что не удастся поработать в новом кабинете, Марки?

— Да ладно, у меня еще будет время сесть за роман. И потом, не собираюсь же я всю жизнь оставаться Монклером.

Она улыбнулась:

— А кем ты станешь? Балтимором?

— Думаю, мне хочется стать просто Маркусом Гольдманом.

Так началась моя новая, волшебная жизнь. Ей суждено было продлиться два года и вознести Александру на вершину славы. А еще это стало началом потрясающей жизни вдвоем. Александра каждый месяц получала небольшую сумму благодаря семейному трастовому фонду, основанному ее отцом. У меня были деньги, завещанные дедушкой. Мы сняли маленькую квартирку, ставшую нашим первым домом. Она сочиняла песни, а я, устроившись за кухонным столом, делал первые наброски романа.

Мы не задавались никакими вопросами. Не слишком ли рано нам жить вместе? Способны ли мы вынести вдвоем все опасности, сопряженные с началом карьеры в искусстве? Мы сильно рисковали, все могло обернуться весьма печально. Но наша близость преодолела все. Все беды словно обходили нас стороной.

Жили мы, конечно, небогато, но вместе мечтали, как однажды поселимся в большой квартире в Вест-Виллидже. У нас будет большая терраса, полная цветов. Она станет знаменитой певицей, а я — популярным писателем.

Я уговаривал ее забыть про два года работы с нью-йоркским продюсером: пусть все делает так, как нравится ей. Остальное совершенно неважно.

Она написала новый цикл песен, и я их одобрил. В них снова чувствовался только ей присущий стиль. По моей подсказке она сделала новую аранжировку некоторых своих старых композиций. А параллельно прощупывала реакцию публики, при каждом удобном случае выступая на свободной сцене в барах Нэшвилла. Особенно в одном, в «Найтингейле»: говорили, что там среди посетителей часто сидят продюсеры, ищущие новые таланты. Она каждую неделю ходила туда в надежде, что ее заметят.

Дни длились бесконечно. По вечерам, отыграв в баре, мы без сил шли в любимое круглосуточное кафе-магазин и валились на банкетку. Вымотанные, голодные, но счастливые. Брали себе громадные гамбургеры и, насытившись, оставались посидеть еще. Нам было хорошо. Она говорила: «Расскажи, Марки, расскажи мне, как все однажды будет…»

И я рассказывал, что с нами произойдет.

Рассказывал про успех ее музыки, про турне, на которые невозможно будет достать билеты, про битком набитые стадионы, про тысячи людей, которые придут слушать ее, только ее. Я описывал ее, и она словно вживую стояла на сцене, а до нас доносились овации публики.

Потом я говорил про нас. Про Нью-Йорк, где мы поселимся, и про Флориду, где у нас будет летний дом. Она спрашивала: «А почему во Флориде?» И я отвечал: «Потому что так будет хорошо».

Обычно в кафе в этот поздний час почти никого не было. Александра брала гитару, прислонялась ко мне и начинала петь. Я закрывал глаза. Мне было хорошо.

Осенью мы нашли одну студию, где нам предложили очень сходную цену, и она записала пробный альбом.

Теперь надо было сделать так, чтобы этот альбом услышали.

Мы обошли все звукозаписывающие компании в городе. Она робко подходила к окошку администратора, держа в руке конверт, в котором лежал записанный на ее средства CD с лучшими песнями. Служащая смотрела на нее тяжелым взглядом, и она, запинаясь, говорила:

— Здравствуйте, меня зовут Александра Невилл, я ищу звукозаписывающую компанию и…

— Пробник у вас есть? — спрашивала администраторша, мерно двигая челюстями и не вынимая изо рта жвачку.

— Э-э… да, вот.

Она протягивала драгоценный конверт, и служащая клала его в пластмассовый ящик у себя за спиной, до краев полный другими дисками.

— Это все? — спрашивала Александра.

— Это все, — весьма нелюбезно отвечала администраторша.

— Вы мне перезвоните?

— Если ваш пробник подойдет, наверное, да.

— Но как я могу быть уверена, что вы вообще его послушаете?

— Видите ли, милочка, в жизни вообще ни в чем нельзя быть уверенным.

Она выходила из здания раздосадованная и садилась в машину, где ее ждал я.

— Говорят, перезвонят, если им понравится, — вздыхала она.

За несколько месяцев не перезвонил никто.

Никто, кроме моих родителей, не знал, чем я занят на самом деле. По официальной версии, я сидел у себя в кабинете в Монклере и писал первый роман.

Проверять было некому.

Правду знал только еще один человек — Патрик Невилл, через Александру. У меня не было сил снова с ним общаться. Этот человек украл у меня тетю.

Только это омрачало картину наших с Александрой отношений. Я не хотел его видеть, боялся, что вцеплюсь ему в горло. Лучше было держаться подальше. Александра иногда говорила:

— Знаешь, насчет папы…

— Не будем об этом. Пусть какое-то время пройдет.

Она не настаивала.

В сущности, единственным человеком, от которого я хотел скрыть правду о нас с Александрой, был Гиллель. Я погряз во лжи и уже не мог из нее выпутаться.

Мы с ним созванивались очень редко, совсем не так, как раньше. Со смертью тети Аниты наши отношения словно сломались. Но связано это было не только с его матерью, здесь было нечто другое, и я не сразу это уловил.

Гиллель посерьезнел. Учился на юридическом факультете — и все. Он утратил свое обаяние. И утратил свое альтер эго: разорвал все связи с Вуди.

Вуди в Мэдисоне начал новую жизнь. Я ему время от времени звонил, но ему нечего было мне рассказать. Я понял, насколько все плохо, когда однажды он сказал мне по телефону: «Ничего особенного. То заправка, то в ресторане работаю. Рутина, чего тут…» Они оба перестали мечтать, оба словно отрешились, перестали жить. Встали в строй.

Раньше они защищали слабых и угнетенных, создали свою садовничью фирму, мечтали о футболе и вечной дружбе. Именно это связывало Банду Гольдманов: мы все были первостатейными мечтателями. И потому были ни на кого не похожи. А теперь только я из нас троих сохранил мечту. Изначальную мечту. Почему мне хотелось стать знаменитым писателем, а не просто писателем? Из-за Балтиморов. Они служили для меня образцом, они стали моими соперниками. Я жаждал лишь одного — превзойти их.

В том же 2002 году мы с родителями поехали в Оук-Парк праздновать День благодарения. Кроме Гиллеля и дяди Сола, едва притронувшихся к угощению, которое приготовила Мария, там больше не было никого.

Все было не так, как прежде.

В ту ночь я никак не мог уснуть. Около двух часов ночи спустился на кухню за бутылкой воды. Увидел свет в кабинете дяди Сола. Пошел туда: он сидел в кресле для чтения и смотрел на свою фотографию с тетей Анитой.

Он заметил меня, и я робко ему кивнул — мне было неудобно прерывать его раздумья.

— Не спится, Маркус?

— Да. Никак не могу заснуть, дядя Сол.

— Тебя что-то мучит?

— Что случилось с тетей Анитой? Почему она от тебя ушла?

— Это неважно.

Он не хотел об этом говорить. Первый раз между мною и Балтиморами возникла неодолимая стена. У них были свои секреты.

Нью-Йорк, август 2011 года

Что произошло с моим дядей, почему он стал на себя непохож? Почему он прогнал меня из дому?

Его голос по телефону показался мне жестким.