— Тридцать секунд? Этого хватило, чтобы Джованна и ее банда забили до полусмерти мадам Оберже! — заревел он, вставая.

Его стул опрокинулся, загрохотал по плиточному полу. Моника вновь подскочила.

— Я рассчитывал, что вы идете посередине колонны! — продолжал он. — Ведь именно это предполагалось?

Она не посмела ответить.

— Я вам задал вопрос, мадам Дельбек!

— Да. Именно это предполагалось.

Шеф закурил сигарету, но кашлять она остереглась. Даниэль заметил, что у нее дрожат руки, а глаза полны слез.

— Что вам так срочно понадобилось забрать из раздевалки?

— Мой… мой сын болеет. Я забыла мобильник в шкафчике…

— Вы могли бы сходить за ним через десять минут, не так ли?

— Да, но… Пришлось бы опять спускаться. Потом сразу развозить обед. Я думала выгадать время.

Шеф вздохнул.

— И что прикажете с вами делать? — спросил он уже не таким зверским тоном. — Составить рапорт о профессиональном нарушении?.. Санчес потребует от нас отчета.

— Знаю, — прошептала Моника, ломая руки.

Даниэль на несколько мгновений задумался, потом обернулся к другой надзирательнице:

— Ты готова соврать, Жюстина?

Та кивнула.

— Хорошо, тогда давайте договоримся, — продолжал он. — Жюстина, ты шла впереди, слишком далеко, чтобы что-то заметить. Вы, Моника, были в конце колонны. Понятно? Меня там вообще не было. Я припозднился, заглянул в раздевалку. Вышел на лестницу, когда избиение уже началось. И не успел его предотвратить. Хотя должен был глаз не спускать с мадам Оберже.

— Нет! — Моника возмущенно затрясла головой. — Я не могу допустить, чтобы вы взяли мою вину на себя!

— Санчес ничего мне не сделает. А вас не пощадит. Так что будет лучше все свалить на меня.

— Нет! — упорствовала Моника. — Я отказываюсь…

— Он прав, — вмешалась Жюстина. — Санчес тебя уволит. А на Даниэля не ополчится. В конце концов, в его обязанности не входит сопровождать заключенных. Это наша обязанность. Он просто помогает нам.

— Ну что, договорились? — перебил ее Даниэль. — Так где вы были, Моника?

— Я… Я была в конце колонны. Я… Я думала, вы где-то выше.

— Превосходно, — заключил он, раздавливая окурок в пепельнице. — Тогда идемте к Санчесу. И перестаньте плакать, Моника. Иначе он что-то заподозрит.

21:45 — камера 119

Марианна, вцепившись в оконную решетку, с улыбкой на губах терпеливо ждала. Отсюда, между двумя строениями тюрьмы, она могла различить краешки светящихся окон и людей за ними. Бегло, едва на несколько секунд. Но все равно это здорово. Она думала об Эмманюэль, которая лежит на больничной койке, пронизанная болью. Эти звери наверняка приковали ее. Одна надежда, что ей скормили обычную дозу таблеток.

А ей, ей самой заполучить бы свою дозу порошка. Но придется ждать до вечера понедельника. Ждать, пока начальник явится урвать себе капельку наслаждения. Снова странное ощущение внизу живота.

Но если ему довольно этой демонстрации силы, а обо мне он и вовсе не думает? Так все и должно закончиться. Главное, не начинать снова.

Однако все ее тело отказывалось подчиняться рассудку.

Что это на меня нашло? Я хуже, чем всякая…

Поезд 21:52 вывел ее из задумчивости. Она перестала бранить себя. Главное — не портить удовольствие, подбирать каждую его кроху.

Состав мчался прямо перед ней, ведать не ведая о темных глазах, умолявших его замедлить ход. Марианну опьянял этот сильный, сладостный грохот. Музыка странствий, приключений. Локомотив как символ свободы. Свободы ездить туда и сюда, которой люди даже не замечают, настолько та от них неотторжима. Марианна различила несколько далеких силуэтов. Смутные формы, не более. Наделенная богатым воображением, она развлекалась, придумывая им лица. Переполняла образами внешний мир, чтобы облегчить одиночество внутри.

Она спустилась на твердую землю, потом свернулась клубком на койке. Закрыла глаза. Вслушивалась в далекий гул, продлевала наслаждение. Поезд все-таки уходил. Но ей удалось зацепиться, проникнуть в вагон. Жаль, что нечего вколоть в вену. Было бы слышно лучше. Дольше.

Пусть они придут, Марианна. Из тенистого сада воспоминаний случай старательно выкопал одно. Марианна не выбирала. Оно навязывалось само.

Централ Р., затерянный среди полей.

Целая камера для нее одной. Клетка, весь день открытая: у нее даже были ключи. Можно выйти во двор, когда заблагорассудится. Никакого сравнения с арестным домом.

Дикие звери на полусвободном положении.

Только внешние стены их отделяли от мира. Воображаемая свобода. Библиотека, спортзал, кафетерий. У Марианны снова перед глазами каждый квадратный метр этой тюрьмы для отбывающих длительный срок. Будто прокручивается старый фильм, немного поблекший. Она взяла сигарету и погрузилась в прошлое.

Лицо. Сцена. Былая рана, еще не затянувшаяся…

…Она во дворе болтает со своей подружкой Виржини. Виржини — классная девчонка. Всегда готова любому помочь. Искренняя улыбка, капелька грусти в глазах. Она убила из-за любви. Парня, которого слишком любила или который недостаточно ее любил. Это точило Виржини изнутри, но она никогда ни о чем таком не говорила. Двенадцать лет, чтобы искупить вину. Вся жизнь, чтобы примириться с собой.

Они хихикают, словно две школьницы. Воображают, будто расположились позагорать на мостике корабля. Посреди безбурного океана. День выдался солнечный. Такие выпадают редко, и они пользуются вовсю. Греются, будто ящерицы на камне. Им почти хорошо, они забывают, где на самом деле находятся. Можно убежать далеко, слыша хрустальный смех Виржини. Способный расколоть даже мрачные стены тюрьмы… Все это длится, пока не является та, другая. Другая — это Франсуаза. Дрянь, одной породы с Маркизой. Служить палачом — ее истинное призвание. Она не щадит себя, не жалеет сил, всю душу вкладывает в то, чтобы сделать участь заключенных еще более тяжкой. Неприятное лицо, источающее злобу крупными каплями.

— Вам что тут, пляж?

Все потому, что Виржини подняла футболку до середины живота. Чтобы, как она говорит, поймать побольше ультрафиолета. Виржини, глазом не моргнув, оправляет одежду. Отпускает одно-единственное замечание. Шутливое, немного насмешливое по поводу болезненной бледности Франсуазы. Марианна точно не помнит слов. Но в них явно не было злобы. Однако вертухайка оставила свое чувство юмора в раздевалке. Или в материнской утробе. Вся вспыхнула, подскочила, будто оса ее укусила под хвост. Поносит Виржини, угрожает ей. Карцером, одиночкой. Размазывает ее по стенке. Не унимается, всемогущая в своей униформе исправительного заведения, толкает ее, трясет. Вгоняет в ужас. Напугать Виржини нетрудно. Она — послушная девочка, умудренная, раненая. Насквозь пронзенная своей виной. Марианна присутствует при пытке, видит, как ее подружка опускает глаза, разражается наконец слезами, не выдержав нападок скотины в униформе. Тогда у Марианны что-то вызревает внутри. Как тогда, в поезде. Что-то вроде паразита, который пожирает печень, пускает корни в животе и добирается до мозга. Целиком овладевает ею.

Она отстраняет Виржини, становится перед надзирательницей, которая орет с пеной у рта, словно взбесившийся зверь.

— Кончила капать нам на мозги?

Вертухайка попятилась, остановленная в своем порыве. Марианна — это вам не Виржини, это чистой воды угроза. Заклятый враг. Ведь она и на Виржини нападает, чтобы задеть Марианну. Изводит ее без конца. Без малейшей передышки. Девяносто дней карцера за год. Благодаря ей, Франсуазе. Месяц за месяцем она преследует одну цель: укротить Марианну. Сломить ее, уничтожить. Преследования, бесконечные досмотры. Она часами стоит нагишом, выпятив зад. Все, чтобы унизить ее. Каждодневные придирки, на первый взгляд незаметные, которые накапливаются неделя за неделей. Оскорбления, взгляды. Зажигающийся ночью свет. Иногда каждые десять минут. Просто чтобы не дать ей спать. Чтобы свести с ума.