Я стала рассеянно рассматривать фотографии. На одной Адам в пластиковой ковбойской шляпе, с желтым галстуком на шее наставил на снимающего игрушечное ружье. На другой он на пару лет старше, лицо вытянулось, волосы потемнели. На нем рубашка, застегнутая на все пуговицы, и детский галстук.

– Школьная фотография, – пояснил Бен. – Официальная. – Он вдруг ткнул пальцем и рассмеялся. – Гляди, вот досада! Надо было переснять!

На снимке была видна не заправленная под воротничок резинка галстука. Я провела по снимку пальцами. Неправда, подумала я. Прелестная фотография!

Я пыталась вспомнить Адама, например как приседала перед ним на корточки, надевала галстучек, причесывала или вытирала подсохшую кровь с разбитой коленки.

Но я не помнила. Да, у мальчика на фотографии были такие же полные губы, как у меня, его глаза чем-то напоминали глаза моей матери, но, в сущности, он был мне незнаком.

Бен взял другой снимок и протянул мне. Здесь Адам был постарше – лет семи.

– Как тебе кажется, он похож на меня? – вдруг спросил Бен.

На снимке Адам, в шортах и белой футболке, держит футбольный мяч. Волосы короткие, стоят дыбом от пота.

– Да, возможно. Немного, – сказала я.

Бен улыбнулся, и мы стали смотреть фотографии дальше. На них в основном были мы с Адамом, на некоторых – он один. Видимо, большинство снимков сделал Бен. На двух-трех Адам был с друзьями, вот он на празднике – в костюме пирата, с картонным мечом. А на одной держит на руках маленькую черную собачку.

Еще в коробке среди снимков лежало письмо Санта-Клаусу, написанное синим карандашом. Буквы плясали по листку вкривь и вкось. Он просил велосипед или щенка и обещал, что будет хорошим мальчиком. Ниже он подписал свое имя и возраст. Четыре года.

Не знаю почему, но, когда я увидела письмо, у меня внутри что-то оборвалось. Безграничное горе охватило все мое существо. До сих пор я была более-менее спокойной – не благостной, конечно, и не смирившейся, но спокойной. А тут в один миг моя напускная сдержанность словно испарилась. Я вдруг стала совершенно беззащитной.

– Прости, прости меня, – сказала я, протягивая Бену пачку фотографий. – Я не могу. Сейчас не могу.

Он обнял меня. Я почувствовала, как к горлу подступает тошнота, но подавила приступ. Он сказал, что все будет хорошо, что он всегда будет рядом и никогда меня не покинет. Я прижалась к нему, так мы и сидели, слегка покачиваясь. Я чувствовала какое-то отупение, будто находилась за тысячи миль отсюда. Я словно издали наблюдала, как Бен принес мне стакан воды и положил фотографии в коробку. Я всхлипывала. Видела, что он тоже расстроен, однако в выражении его лица я угадывала нечто иное. То ли апатию, то ли смирение, но точно не потрясение.

С содроганием я осознала, что он все это уже проходил. Горе стало для него привычкой. Он с ним сжился, сросся, оно превратилось для Бена из внешней угрозы в основу мироощущения.

Лишь для меня это как удар грома. Каждый день.

Я извинилась и отправилась наверх, прямиком в спальню. К дневнику в коробке. Надо все записать.

Эти священные моменты. Сидя на коленях у шкафа или лежа на кровати, я пишу в какой-то лихорадке. Слова льются из меня сплошным потоком, сами по себе. Заполняя страницу за страницей. Я опять здесь, в спальне, Бен думает, что я легла спать. Я просто не могу остановиться. Хочу записать все-все.

Наверное, подобное чувство я испытывала, когда писала роман. Или все приходило медленнее, в размышлениях? Ох, только бы вспомнить.

Потом я спустилась, налила нам чая с молоком. Размешивая чай, думала, что, наверное, сотни раз готовила еду для Адама, делала овощное пюре, соки… Я принесла чай в гостиную.

– Я была хорошей матерью? – спросила я Бена, подавая ему чашку.

– Кристин…

– Мне нужно знать, – перебила я. – Как я справлялась с малышом? Он ведь был совсем маленький, когда…

– …произошел несчастный случай? Ему было два года. И ты была прекрасной матерью. До этого. А потом… – Он замолчал, не закончив предложения, и отвернулся.

Хотела бы я знать, что он от меня скрывает, какую тайну предпочитает не выдавать.

Я знала достаточно, чтобы заполнить кое-какие пробелы; даже если не помнила что-то наверняка, могла дофантазировать. Я представила, как мне каждое утро напоминают, что я жена и мать, что сегодня меня навестят мой муж и сын. Вот я здороваюсь с ними каждый день как с незнакомцами, немного холодно, а возможно, обескураженно. Представляю, как сильно мы страдали. Каждый по-своему.

– Ничего. Я понимаю.

– Ты тогда была в тяжелом состоянии. Слишком тяжелом, чтобы я мог ухаживать за тобой сам, дома. Тебя нельзя было оставить одну даже на минуту. Ты могла отправиться куда глаза глядят. Я боялся, что ты решишь принять ванну и оставишь кран открытым. Или начнешь что-нибудь готовить, а через какое-то время забудешь. Для меня это было слишком трудно. Так что я остался дома, чтобы заниматься Адамом. Очень помогала моя мама. Но, родная, мы навещали тебя каждый вечер… – (Я молча взяла его за руку.) – Прости… Мне до сих пор мучительно вспоминать то время.

– Знаю, знаю, – сказала я. – А что моя мать? Она нам помогала? Ей нравилось быть бабушкой? – (Бен кивнул и собирался что-то сказать.) – Она ведь умерла, так?

– Да, милая, несколько лет назад.

Значит, я была права. Я почувствовала, как мой мозг отказывается реагировать, будучи не в силах переварить новое горе, еще один призрак моего туманного прошлого, но я знала, что завтра проснусь и не буду ничего этого помнить.

Что мне такого написать в дневнике, что вдохновляло бы меня завтра, послезавтра, день за днем?

Вдруг передо мной возник образ. Рыжеволосая женщина. Адам пошел в армию. Вспышкой явилось имя. Что скажет Клэр?

Я все-таки вспомнила! Мою подругу звали Клэр.

– А Клэр? – тут же спросила я. – Ну, моя подруга. Она-то жива?

– Клэр? – переспросил Бен; казалось, мои слова его озадачили. – Ты вспомнила Клэр?

Он был искренне удивлен. Я напомнила себе, что, по крайней мере, согласно записям в дневнике, рассказала Бену о том, что вспомнила вечеринку на крыше, несколько дней назад.

– Да, – ответила я. – Мы были закадычные подружки. Что с ней стало?

Бен взглянул на меня с такой печалью, что я похолодела. Он заговорил медленно, но все оказалось вовсе не так страшно.

– Она уехала. Много лет назад. Пожалуй, лет двадцать будет. Если быть точным, через пару лет после того, как мы поженились.

– Куда же?

– В Новую Зеландию.

– Мы держим связь?

– Какое-то время вы общались. Но давно перестали.

Что-то тут не так. Ведь когда на Парламент-хилл я вспомнила про нее, то записала в дневнике: Моя лучшая подруга. Да и сегодня, когда мимолетно подумала о ней, ощутила, что это близкий мне человек. Мне было важно, что она думает.

– Мы что, поссорились с ней?

Он не сразу ответил, и мне вновь показалось, что он продумывает, просчитывает, что сказать. Конечно, я понимала, что Бен не хочет меня расстраивать. За долгие годы он изучил, на какие вещи я реагирую спокойно, а где, так сказать, начинается минное поле. Ведь между нами были подобные разговоры. Он прекрасно знает все подводные камни, которые лучше обходить, чтобы не повредить и без того хрупкий каркас моей жизни.

– Нет, – ответил он. – Вроде бы нет, не ссорились. Во всяком случае, ты ничего мне не рассказывала. Кажется, вы просто постепенно разошлись, а потом Клэр встретила какого-то мужчину, они поженились и уехали.

Тут мне вспомнилась сценка. Мы с Клэр дурашливо клянемся, что никогда не выйдем замуж. «Женятся только дураки!» – воскликнула она, поднося бутылку красного к губам, и я была полностью согласна, хотя в глубине души знала, что однажды стану подружкой невесты на ее свадьбе, надену платье из органзы и буду пить шампанское, пока мастер будет колдовать над нашими прическами.