«Небо красно поутру — пастуху не по нутру», — звучит в голове отцовский голос. Меня всегда поражало, как много мыслей и чувств бессознательно привязаны к детству. Наши реакции подобны звуковой дорожке граммофонной пластинки, мы вспоминаем старые мелодии так же легко, как переходим из гостиной в кухню. Думаю, люди не меняются. Мне кажется, для нормального человека это лишь игра на публику, на самом деле нас переделать невозможно, мы всегда останемся такими, какие есть. За нами тянется длинный шлейф прошлого, он неотделим от нас, как хвост от собаки, и нельзя пристегнуть новый, более модный, это не платье. Наше прошлое всегда с нами.

Никогда не была заядлой курильщицей, да и к спиртному отношусь прохладно. Только чашка кофе способна поддержать меня, когда страх мешается с усталостью, как алые и розовые тона на утреннем небе. Сегодня я иду в психиатрическую клинику Эдинбурга встречаться с Тревором Стюартом, чтобы окончательно убедиться: не он чуть не убил Робби, не он в пятницу тайком проник к нам в дом. Дети сегодня не с Филом, я не хочу оставлять их одних, и надо договориться, чтобы они провели время в гостях у друзей. Лейла, конечно, с радостью примет у себя обоих. Она всегда рада присмотреть за чужими детьми, особенно за моими.

Звонить ей сейчас рановато. Иду в гостиную, оглядываю стену. Слова «убийца» там уже нет. Никаких следов. Но я прекрасно помню, где и как оно было расположено: буква «у» в нескольких футах над штепсельной розеткой, а последняя буква «а» над столиком, где у меня хранятся счета и письменные принадлежности: бумага, конверты, ручки. Смотри, ничего не осталось, говорю я себе. Никто даже не догадается, что здесь было. Просто мы решили поменять обои, вот и все.

Наливаю себе чаю, открываю книгу, гляжу в нее, но вижу перед собой не строчки, а все ту же голую стену. Пяти минут не проходит, как я снова встаю. Еще только шесть часов. Гулять с Бенсоном я боюсь, не оставлять же детей одних в доме. Кажется, ничего не остается, кроме как ждать, бороться с глупыми мыслями, мучиться угрызениями совести, искать виноватого. Никогда не прощу себе, если моя давняя ошибка навлекла на Робби, а возможно, и на Лорен беду. Может быть, поначалу я и была плохой матерью, не хотела ребенка, но теперь без детей мне нет жизни. Звучит, конечно, банально, но это правда. Без них я никто.

На глазах выступают слезы, и я иду на кухню, чтобы как-то отвлечься. Вижу несколько перезрелых бананов в вазе для фруктов, пакетик шоколадной крошки в шкафу, рядом липкую банку с черной патокой и овсяные хлопья, срок годности которых вот-вот истечет. Выкладываю все на стол. А не испечь ли банановый хлеб, овсяное печенье с шоколадной крошкой? Компания у меня подходящая: Бенсон и включенное радио. Пока все готовится в духовке, перетряхиваю холодильник, нахожу остатки ово щей, как раз хватит на кастрюльку супчика. Выкладываю печенье на решетку остывать. И тут звонит телефон.

— Что у вас стряслось в пятницу? — слышу в трубке тревожный голос Лейлы. — Робби прислал Марку сообщение, будто к вам в дом залезли воры.

— Да не то чтобы воры…

Подробно рассказываю, что случилось с того момента, как мы вернулись домой, до того, как отправились ночевать в гостиницу.

— Почему мне ничего не сказала? — В голосе явная обида. — Могли бы остаться у меня.

— У тебя вчера была свадьба. Не хватало только нас в доме, и так, небось, дым коромыслом.

— Я тебе подруга или кто, глупая ты корова? — Она тяжко вздыхает. — Ну что тебе стоило позвонить? Разве с друзьями так поступают?

— Прости, я виновата, но сама видишь, Фил от нас ушел, и я привыкла справляться сама.

— Так вот знай, что я всегда рада тебе помочь. У нас все пополам, и радость и горе, понятно?

— Понятно. Спасибо тебе. — Беру Бенсона на колени и глажу между ушей. — Я тут все утро пеку. Заходи на чай. Зайдешь?

— С удовольствием. А вы приходите на воскресный обед.

— Прекрасно.

Вот и решена проблема. Уверена, Лейла не станет возражать, если после обеда я ненадолго исчезну, навещу Тревора.

— Принесу банановый хлеб и печенье. Где-нибудь в районе двух?

— Отлично. До встречи.

Кладу трубку, некоторое время сижу с Бенсоном на коленях, гляжу в окно. Пророчество о том, что погода испортится, начинает сбываться. С запада надвигаются тучи, небо темнеет. Инспектору О’Рейли я про Тревора Стюарта ничего не говорила. А Лейле сказать или нет? Когда все случилось, она очень мне сочувствовала, и, возможно, стоит обратиться к ней за помощью. Но я еще не решила, пока раздумываю. Интересно, в чем тут загвоздка? Что мне мешает это сделать? Ага, вот в чем, доходит наконец до меня, в том, что никому нельзя рассказывать о своих подозрениях только потому, что очень хочется. Тогда подозрения превратятся в реальность, а я очень надеюсь, что это плод моего воспаленного воображения, которое уже выходит из-под контроля. Господи, сделай так, чтобы вдруг явился О’Рейли и сообщил: Тесс Уильямсон раскололась, она, оказывается, с ума сходит по Робби и решила таким оригинальным образом с ним объясниться.

И мое прошлое тут ни при чем.

В жизни и не такое бывает.

Лейла живет в обстановке управляемого хаоса. У них такой огромный дом, что в нем легко заблудиться, на содержание его уходит почти вся зарплата обоих, детей куча, постоянно ссорятся и снова мирятся, но счастливей семьи я в жизни не видела. Общаться с ними одно удовольствие. К нашему приходу воскресный обед, конечно, еще не готов. Лорен с тремя дочерьми Лейлы накрывают на стол, мальчики во главе с Арчи идут колоть дрова для камина. После утреннего дождя в воздухе сыро и прохладно, улицы словно вымыты, блестят как новенькие, травка изумрудная.

— Прямо как в «Домике в прериях», — говорю я, скребя морковку. — Разделение труда: женщины занимаются женской работой, мужчины мужской. А я-то думала, в шестидесятые с этим было покончено.

— А ведь так лучше, — отвечает Лейла, ногой закрывая дверцу духовки. — Я всегда мечтала, чтобы по воскресеньям вся семья занималась по хозяйству, нам ведь приходилось еще маме с папой помогать в магазине. Выходных у нас не было.

— Зато теперь у вас все в порядке. — Я кусаю сырую морковину. — Родители должны вами гордиться. Своего рода рекорд: четверо детей, и все четверо врачи.

— Кстати, они про тебя вчера спрашивали. — Она с грохотом роняет передо мной на стол жареную баранью ногу. — Давненько тебя не видели.

— Знаю. Все собираюсь заглянуть к ним в магазинчик, но на Толлкросс теперь машину приткнуть негде. — С наслаждением вдыхаю запах жареного мяса. — Ммм, вкуснотища. Как прошла свадьба?

Лейла заводит длинный рассказ про невесту, про обряд бракосочетания, про последующее веселье, дочери вставляют свои замечания: кто во что был одет, кто как себя вел, кто скандалил. Я слушаю и забываю про Тревора Стюарта, про сюрпризы, поджидающие нас в будущем, и только когда обед подходит к концу — мы сидим, отдуваясь, с набитыми животами, щеки у всех раскраснелись от смеха, — вдруг вспоминаю о своем деле. Все вместе убираем со стола, девочки бегут во двор прыгать на батуте, мальчики уходят слушать музыку к Марку, Арчи идет соснуть на террасу, обложившись воскресными газетами.

— Послушай, Лейла… — Я уже закончила мыть кастрюли, а Лейла ставит тарелки в посудомоечную машину. — Ты не против, если я быстренько кой-куда смотаюсь?

— Ты еще не рассказала, что случилось в пятницу. — Она достает из шкафа две чистые чашки, ставит на огонь чайник и добавляет: — Просто не хотелось говорить об этом при детях.

— Слушай, давай выпьем кофе, когда я вернусь? Всего часик, и я снова здесь.

— Куда собралась?

На лице такой искренний интерес, что сразу хочется ей все рассказать. Но сейчас меня этим не купишь.

— Надо срочно встретиться с инспектором О’Рейли. Узнать результаты криминалистической экспертизы. — Вот ведь вру как сивый мерин и глазом не моргну. — Ладно, соврала, извини.

— А тогда что? Что-то еще случилось? Выкладывай! — хватает меня за руку Лейла. — Лив, ты ведь мне все скажешь?