Причину, по которой я так остро реагировал на тезис «Твои желания не в счет», господин Брайтнер со мной проработал на втором сеансе тренинга «Мой внутренний ребенок». И это было болезненно.

Господин Брайтнер сидел напротив меня очень расслабленный. Я – поначалу очень скованный.

– Сегодня мы совершим путешествие в ваше прошлое. Назад, в детство. Чтобы чуть подробнее рассмотреть ваше отношение к родителям.

– Как хорошо, что мои родители умерли. Они обычно паниковали, когда к ним приходили нежданные гости, – откликнулся я, не погрешив против истины.

– В этом путешествии речь пойдет не о ваших родителях. Речь о вас и вашем восприятии детства. Это путешествие совершенно сознательно станет неожиданным визитом. Неожиданным для вас. Чтобы у вас вообще не было времени заранее мысленно подчистить ваше детство. Мы должны увидеть его в точности таким, каким оно было.

Я напрягся.

– В прошлый раз мы установили, что, образно говоря, в детстве родители вколачивали вам в голову догматы веры «Наслаждение – это баловство» и «Твои желания не в счет». Сегодня мы попытаемся совершить путешествие назад, в тот момент, когда вы в первый раз восприняли эти догматы и связанные с ними травмы.

Господин Брайтнер дружелюбно посмотрел на меня, спрашивая, готов ли я последовать за ним.

– Как это будет происходить? – осторожно спросил я.

– Мы перекинем мостик от тех чувств, которые вы, взрослый, испытали при вашем срыве в Альпах, через те чувства, которые вы, ребенок, испытали в Альпах, когда ваши желания игнорировались, и еще дальше в ваше детство. И по этому мосту пройдем до того момента, когда догматы ваших родителей начали формировать вас. Согласны?

Я кивнул.

– Тогда закройте, пожалуйста, глаза и еще раз перенеситесь в ту ситуацию, из-за которой вы открыли эти ворота за хижиной.

Я закрыл глаза.

– Вы ощущаете, что ваши желания не в счет, что они игнорируются?

Моя ярость на официанта Нильса так никуда и не делась, так что оживить ее я мог без труда. Я кивнул.

– Теперь отправляйтесь в прошлое, в то время, когда вы проводили с родителями отпуск в горах и ваше желание поесть кайзершмаррна проигнорировали. Вы чувствовали тогда нечто похожее?

Я отправился назад, вчувствовался в себя и кивнул.

– Теперь отправляйтесь еще дальше назад. Нет ли какого-то более раннего события, которое вызвало у вас в точности те же чувства, потому что ваше желание игнорировали?

Я отправился еще дальше и встретил там Тапси. И моего отца, который прогнал котенка из подвала. К моей ярости добавилась какая-то очень детская печаль. Я рассказал господину Брайтнеру о переживании с котенком. И о чувстве потерянности, потому что тот, кто должен был меня защищать, проигнорировал мои желания.

– Это чувство потерянности вы ощутили тогда, с Тапси, в первый раз или вы уже испытывали его?

– Я… уже испытывал его. Поэтому мне было так грустно. Уже не в первый раз родители пренебрегали моими желаниями.

– Итак, мы приближаемся к цели, но еще не совсем достигли ее. Пожалуйста, отправляйтесь мысленно еще дальше в прошлое. Какие события вызвали в точности такое же смешанное чувство печали и ярости в первый раз?

В голову ничего не приходило. Хотя… было одно очень расплывчатое воспоминание. Но я не мог его назвать. Как будто пытаешься вспомнить имя одноклассника из начальной школы, но в голове лишь его смутный образ. Таким смутным образом из моего детства был педальный самокат. Совсем блеклый образ. И чуть красноватый. Почему это? Я отпустил мысли в свободный полет. Самокат становился все краснее. Воспоминание медленно обретало форму. И вдруг одним махом я мысленно перенесся в детство.

Мне пять лет. На дворе июль. У меня светлые льняные волосы. Я в коротких кожаных штанишках, на коленях ссадины. Уже несколько дней жарко и сухо. Прекрасная погода называлась тогда просто и исчерпывающе – лето. То лето обещало стать лучшим летом в моей жизни.

Потому что я, тот светловолосый мальчик в кожаных штанишках, только что получил лучший подарок в моей жизни – ярко-красный самокат. Его подарил мне Миха, соседский мальчик постарше. Подарил просто так. Я ему нравился. Он только что получил бонанзарад[372] на свой десятый день рождения и теперь чувствовал себя слишком взрослым, чтобы ездить на самокате. Это был суперский самокат, с белыми шинами и лакированной рамой цвета «красный металлик». С белыми ручками на руле. И с настоящим звонком. Педалью на нижней панели можно было тормозить заднее колесо. Но какому мальчишке нужен тормоз? Этот самокат был «порше» среди детских транспортных средств. Мои родители в жизни не купили бы мне такой. А соседский мальчик подарил мне его просто так.

Тогда считалось абсолютно нормальным, что пятилетний ребенок часами без присмотра играет на улице с соседскими детьми. У наших отцов тогда были не «проекты», а профессии. У наших мам – не термомиксы, а кастрюли. То и другое было достаточным основанием для того, чтобы отказаться от обычного сегодня круглосуточного наблюдения за потомством.

Мой отец был юристом и работал на почте как госслужащий. Сейчас никакой внештатный курьер-румын, после своего восемнадцатичасового рабочего дня, не поверит, что когда-то сотрудники почты были госслужащими[373]. Однако мой отец был тогда заместителем начальника отдела кадров местного почтового управления. С правом на пенсию. Мать, раньше работавшая секретаршей, бросила работу, когда я родился. Чем она занималась целый день, пока я в первой половине дня был в детском саду, а после обеда играл с соседскими ребятами на улице, я, честно говоря, и сегодня не представляю.

Когда вечером того дня я, усталый и счастливый, появился в нашей квартире с самокатом, мои родители были в шоке. Я клялся и божился, что самокат мне подарили, но они не поверили. Никаких дискуссий. Мой отец без промедления поволок меня и самокат к соседям, чтобы вернуть его. Родители соседского мальчика ничего не знали о подарке. Но когда их сын подтвердил мою историю, они были целиком и полностью согласны с ним.

– Это самокат Михи, – сказали они. – Если он захотел его подарить, то все в порядке. Катайся на здоровье!

Мой отец извинился. Не передо мной за недоверие. А перед родителями Михи. За беспокойство.

В последующие дни всякий раз, когда я хотел поиграть на улице с самокатом, мои родители говорили, что я должен быть очень осторожен. Ведь самокат такой дорогой. Они измеряли ценность самоката в деньгах. Я – в радости.

Не прошло и трех дней, как я уже был чемпионом мира по самокату. Я мог ездить, держась одной рукой. Мог ездить вообще без рук. А мог и без ног – то есть я спрыгивал с него, отпускал руль, а самокат все равно продолжал ехать прямо. Хотя потом в какой-то момент опрокидывался.

К сожалению, однажды при таком упражнении он как раз не опрокинулся. А врезался в боковую дверь припаркованного на нашей улице «опеля-кадета» 1963 года. Хотя на руле самоката с обоих концов были мягкие белые ручки, но, когда он задел дверь «опеля», звонок повредил лаковое покрытие, оставив царапину длиной примерно шесть сантиметров. Самокат грохнулся на дорогу с погнутым звонком.

Владельцем «опеля» был сосед, которого мы, дети, знали как Мотцмана. Абсолютно уверенный в собственной непогрешимости учитель математики, ярый католик, который при каждом удобном случае сурово наказывал всех детей. В семидесятые годы это еще не считалось преступным деянием. Короче говоря, я боялся этого соседа и его реакции. Поэтому сразу же все рассказал матери, чтобы она защитила меня.

– Это плохо? – спросил я у нее. Нет, меня интересовало не это. Когда дети спрашивают, плохо ли это, их на самом деле не интересует, плохо ли это. Они хотят, чтобы им сказали, что это вовсе не плохо. Но мать не избавила меня от моего страха. А только от самоката. И она позвонила отцу. Он тоже не избавил меня от страха перед соседом. А только себя – от второй половины рабочего дня. Он пришел домой после обеда и оценил ущерб, нанесенный «кадету». А не моему самокату.