Киаолиан смолкла. Но лишь для того, чтобы найти какой-нибудь аргумент в ответ.

— И что?

Плохой аргумент.

— Ты знаешь, что. Это равносильно тому, что она хранила бы тайну о бомбе, что заложена в городе, что делает её уже не просто соучастницей, а активной участницей.

— И что?! — повторила она. — Ну и плевать на этого человека!

— Плевать? — нахмурился Хуци. — Он уже разнёс улицу в одном из городов, убив тех, кто выполнял свой долг или просто случайно попался под его удар, а ты говоришь плевать?

— Да, плевать! Ты помешан на них! Постоянно только и думаешь о своих чёрных началах, будто о заразных! Чёрные, чёрные, чёрные, я только о них и слышу день и ночь! Ты только спишь и видишь, где там затаился ещё один! Да плевать на них! Пусть хоть голубое начало будет, это ничего не меняет! Это твоя паранойя!

— Не меняет значит… — пробормотал он. — Значит это моя паранойя.

— Ты сам уже помешался на них, отец, — покачала головой с каким-то омерзением Киаолиан.

— Помешался? — переспросил он, потемнев.

Они впились друг в друга взглядами и в комнате стало тяжело находиться. Казалось, тяжёлые ауры были готовы раздавить всё, что находилось здесь, но аура Хуци спала первой.

Он медленно встал со своего кресла и подошёл к окну, глядя на пейзаж, раскинувшийся за ним под пристальным взглядом Киаолиан.

— Я понимаю, тебя, Киаолиан. Ты просто не знаешь жизни, и тебе кажется это игрой, кажется какой-то детской страшилкой, которую можно рассказать детям на ночь, потому что ты никогда с этим не сталкивалась.

— Я знаю жизнь, — рыкнула она злобно.

— Знаешь? —­ тихо спросил он, не обернувшись. — Четверо.

— Что, четверо? — недовольно спросила Киаолиан.

— Я похоронил четверых детей, — медленно произнёс Хуци. — Своих детей. Своими руками. И когда ты говоришь, что знаешь… нет, Киаолиан, ты нихренашеньки не знаешь. Нихера ни о жизни, ни о боли, которую она может принести. Ни-хе-ра. Ты просто глупая девушка, которая живёт в замке под охраной и не знает горя.

Слышать ругательства от него было так странно, что Киаолиан даже не смогла что-либо ответить.

— Ты никогда не возвращалась к себе в деревню и не видела, как от неё остались одни руины. Не возвращалась домой и не… не видела своих детей, растерзанных настолько, что не понять, где кто. Не… — голос дрогнул, — ты никогда не соскабливала… то, что от… от них осталось, с пола и стен. Просто чтобы похоронить хоть что-то, — Хуци тяжело выдохнул, будто пытаясь сдержаться. — Ты никогда не убивала свою родную обезумевшую жену, которая уже носила твоего ребёнка… Никогда не теряла своих товарищей и не хоронила их в одиночку.

Он так и не обернулся, а голос его становился всё тише и тише с каждым словом.

— Три дочери, одна из которых была беремена, сын и беременная жена… Ты не представляешь, что такое пережить собственных детей. Я заплатил слишком дорогую цену за то, чтобы понять, какой бывает жизнь.

— О-отец, я…

— Это то, что я понял тогда. Чтобы жили одни, другие должны погибнуть. И я шёл по этому пути. Я вырезал целые деревни от стариков до детей. Я устраивал перевороты и предавал, убивал и приговаривал к смерти десятки, делал страшные вещи, и в приступах ярости совершал жуткие не имеющие оправдания поступки.

Он медленно обернулся, какой-то уставший, помятый и потухший. Словно и не было всесильного Сяо Хуци, а был лишь сильно уставший человек, который теперь выглядел как старик.

— Задача старших поколений — сделать жизнь будущих поколений лучше. Я весь в крови, Киаолиан, и гореть мне на костре в другой жизни за содеянное, но даже так я сделаю всё, что в моих силах, чтобы ты никогда не узнала жизнь под таким углом. Чтобы тебе не пришлось возвращаться домой и видеть то, что увидел я.

— И ты готов ради этого идти по трупам даже тех, кто дорог мне? — тихо спросила она.

— Мимань знает, кто это за человек. Я рассказал, что он сделал и у неё ещё есть время до того, как дело попадёт к суду. Но по-видимому она уже сделала свой выбор, на который никто не в силах повлиять, Киаолиан.

Прошло десять месяцев с момента задержания Люй Мимань. И если за стенами её тюрьмы кипела жизнь, то здесь, в свете одинокого факела один день не отличался от другого. Казалось, что время здесь остановилось, и даже события не отличались одни от другого.

Она просыпалась, получала свой скромный завтрак из каши и воды, ждала обеда, вновь получала кашу и воду, после чего под вечер ужин и всё та же неизменная вода и каша. Разнообразия добавляло ведро воды через каждые семь дней, чтобы она могла помыться. А через каждые десять её и вовсе навещала её родня. Это помогало ей понять, сколько прошло времени с момента её заключения.

Но она не жаловалась, уже не плакала и практически не говорила, погрузившись в собственные мысли. Даже мать, которая неизменно её посещала не могла разговорить дочь. Люй Гаетэйн кричала, плакала, умоляла ту рассказать всё, что она знает, но Мимань оставалась безмолвна. Во время таких «бесед», где одна была копией другой она лишь молча смотрела на колодки на руках, что подавляли её силы. Те уже давно натёрли на кистях твёрдые мозоли, и практически не причиняли никакого неудобства.

Помимо извечной матери, что не находила себе покоя, но находила время посетить дочь, к ней зачастую наведывались дознаватели. Разговоры с ними отличались от разговоров с Сяо Хуци, и нередко на её теле появлялись ссадины или синяки. Они не сильно церемонились и от хорошего отношения резко переходили к агрессии, будто страдали передами настроения.

Их вопросы чаще всего сводились к тому, какие цели преследовал человек, известный как Инал или Юнксу, чего он хотел добиться, с кем работал, с какой целью она помогала ему, какие цели преследовала сама.

Аргументы были одни и те же — его обвиняют, его обвиняют, его обвиняют. И в убийстве мирных жителей, и в убийстве стражников, и в том, что он намеренно мешал интересам Пьениан. Но всё это проходило мимо её ушей.

— Ты понимаешь? Если ты помогала ему, то ты сразу становишься соучастницей, — тихо произнёс ей в лицо один из дознавателей. — Но если ты расскажешь и покаешься, то суд сочтёт твои действия просто вредительскими без злого умысла.

— А ты помогала, мы видели это через артефакт, — добавил второй. — Ты нарушила запрет империи Пьениан на оборот пилюль водной жизни и твои действия напрямую привели к тому, что Империя получила существенный удар по своим интересам. А это или участие в незаконной деятельности, направленной против императорского рода или просто нарушение запрета на оборот ингредиентов, пилюль и микстур. И если в одном случае это просто штраф, то в другом твоя отделится от туловища.

— И всё зависит от того, с какой целью ты это делала, — подхватил первый. — Если ты не знала, к чему это приведёт и просто хотела помочь другу — прекрасно. Но пока ты молчишь, это выглядит именно как именно целенаправленный злой умысел, будто ты действительно была с ним в сговоре. И именно так решит суд, который воспримет твоё упорное молчание, как желание прикрыть своего подельника.

— Особенно учитывая тот факт, что ты помогала ему не раз и не только в империи Пьениан.

Мимань ничего не ответила. Всё всегда было одно и тоже, раз за разом они приходили и пытались её разговорить, иногда даже рукоприкладствуя, но итогом было её молчание.

Даже когда начался закрытый суд, к ней всё равно приходили и допрашивали. Несколько раз приходил и сам Сяо Хуци, предлагая ей сделку, но ответом было вечное молчание Мимань.

Единственным человеком, которого она была рада видеть в это время, была её подруга Ки, которая заскакивала так часто к ней, как не посещала занятия. Одна из немногих, кто был на её стороне, даже несмотря на то, что сама Мимань этого не просила. Создавалось ощущение, что сама Киаолиан скоро станет её официальной защитницей в суде.

Никому не было известно, как много она сделала ради подруги, но даже ей было не под силу победить систему.