— Известно ли вашей милости, что тетушка короля, леди Бриджит, была здесь монахиней? — спросила леди Ратленд. — Она давно умерла, до закрытия обители.

Анна пожалела, что Генрих не избавил Дартфорд от участи других монастырей, хотя бы в память о своей тетке.

— Здешние монахини славились благочестием и ученостью, — сказала леди Рочфорд. — Обитель пользовалась королевским покровительством.

— Да, — подхватила миссис Герберт, — но его величество правильно поступил, что распустил ее. Это был один из богатейших монастырей в стране и, без сомнения, школа папизма.

Почувствовав, что между дамами существует напряженность по религиозным вопросам, Анна предложила им познакомиться с ее немецкими фрейлинами, которые сидели, не участвуя в беседе, с одной стороны зала. Но у них было мало общего: в отличие от английских леди, немецкие не играли в карты, не пели, не танцевали и не музицировали, да к тому же не говорили по-английски. Анна боялась, что они окажутся в изоляции, ведь их так мало. Именно это уже и происходило.

В девять часов, понимая, что завтра ей рано вставать для официального приема в Гринвиче, Анна печально удалилась в бывший дом приорессы. Здесь, как и в Кентербери, была установлена еще одна роскошная королевская кровать. Засыпая, Анна напоминала себе, какую заботу о ней проявлял Генрих, что должно было демонстрировать некоторую его симпатию к невесте…

1540 год

Когда в полдень на следующий день Анна, сидя в золоченой карете с матушкой Лёве и Сюзанной, спускалась с Шутерс-Хилл[100], она увидела внизу, на зеленом лугу Блэкхита, огромное сборище людей. Позади шли двенадцать немецких фрейлин, все в похожих на ее наряд платьях, с тяжелыми золотыми цепями на шеях, и остальная ее клевская свита. За ними торжественно выступали герцоги Норфолк и Саффолк, архиепископ Кентерберийский и другие епископы, а также лорды и леди, которые присоединились к Анне в момент ее проезда через Кент.

Сюзанна показала Анне мэра, членов Лондонской корпорации в красных мантиях и немецких торговцев со Стального двора[101]. На широкой пустоши собрались сотни рыцарей, солдат и ливрейных слуг, а также толпа горожан. Казалось, все английское дворянство тоже явилось сюда, и коней набралось не меньше пяти тысяч. Все глаза были устремлены на карету Анны; люди жадно ловили возможность увидеть новую королеву хоть краешком глаза.

— Не могу поверить, что все это ради меня, — благоговейно произнесла она.

— Ваш брат герцог был бы весьма доволен, — сказала матушка Лёве. — Король взял на себя много трудов и пошел на значительные расходы, чтобы обеспечить вам такой роскошный прием. Вот какова мера его любви к вам. — В голосе ее слышался многозначительный намек.

У подножия холма карета остановилась рядом с красивым шелковым шатром, окруженным палатками меньшего размера. По обеим сторонам от входа выстроились новые назначенные ко двору Анны слуги, которые выехали из Дартфорда на заре и прибыли на место заранее. Главный камергер, граф Ратленд, поклонился; он был очень похож на своего кузена короля. Вперед вышла леди Маргарет Дуглас, чтобы приветствовать Анну; ее сопровождали герцогиня Ричмонд и другая племянница короля, туповатая с виду маркиза Дорсет, с толпой важных леди. Весь двор отдал Анне честь, и она вышла из кареты.

— Сердечно благодарю вас всех, — сказала она по-английски, потом повернулась к своим главным леди и расцеловала их одну за другой.

Ее придворный податель милостыни, доктор Кайе, произнес длинную речь на латыни, из которой Анна не поняла ни слова, после чего новой королеве официально представили всех тех, кто дал клятву служить ей, что заняло довольно значительное время, так как каждый становился на колени и целовал своей повелительнице руку. Когда церемония закончилась, все дрожали от холода, но стужу пришлось терпеть еще несколько минут, выслушивая ответ доктора Олислегера на произнесенную в честь Анны речь. Только после этого сама Анна и ее дамы смогли наконец войти в павильон, где январский холод разгоняли жаровни с углями, на которых дымились ароматные травы, что было весьма уместно. Длинный стол был накрыт для банкета, и все с жадностью налетели на еду, радуясь, что получили передышку от церемоний.

После банкета дамы помогли Анне переодеться в роскошное платье из золотистой тафты, скроенное по голландской моде, с круглой юбкой. Английские дамы удивились, что у него нет шлейфа, какой обычно носили здесь при дворе женщины высокого ранга, но некоторые отозвались о таком наряде лестно.

— Такое платье гораздо легче носить, чем эти двадцать ярдов ткани, которые тянутся следом за мной, — сказала леди Маргарет.

Матушка Лёве заново заплела Анне волосы и накрыла их льняным платком, поверх которого надела Stickelchen, обшитый восточным жемчугом, и черный бархатный венец. На плечи Анны она накинула партлет, украшенный драгоценными камнями, а на грудь приколола брошь с огненными рубинами.

Волосы и костюм были приведены в полный порядок. Анна стояла в павильоне и ждала прибытия короля. Она не могла унять дрожь, думая о том, что до свадьбы остался всего день. Весть о ее приезде отправили в Гринвич, расположенный в трех милях, и когда явился граф Ратленд с сообщением, что его величество скоро прибудет, Анна сглотнула от волнения, молясь о том, чтобы справиться с испытанием. «И пожалуйста, Господи, — она глубоко вздохнула, — сделай так, чтобы я немного больше полюбила короля».

Через мгновение вдалеке раздались звуки труб, и сердце у Анны быстро застучало. Он ехал.

— Ваша милость, пора, — сказал ей Ратленд. — Король в полумиле отсюда. Вы должны встречать его.

Снаружи павильона — о ужас! — Анна увидела предназначенную для нее кобылу в дорогой попоне; поводья держал в руках главный конюший, сэр Джон Дадли. В Клеве женщин не поощряли к езде верхом. Анну везде возили в носилках или каретах, она боялась садиться на лошадь. Одного взгляда на суровое смуглое лицо сэра Джона хватило, чтобы отказаться от намерения признаться в своей слабости. Анна решительно ступила на блок для посадки и осторожно села боком в деревянное седло. К счастью, кобыла под ней оказалась покладистая и крепкая. Взяв в руки поводья, Анна тронулась с места в окружении своих лакеев, одетых в ливреи с золотыми львами Клеве.

Впереди ехала большая группа немецких и английских джентльменов; за ними следовал сэр Джон Дадли, который вел коня Анны, а позади двигались ее дамы на лошадях в порядке старшинства; дальше шли пешком ее йомены и слуги, замыкавшие шествие.

Торговцы со Стального двора на лошадях заняли места с двух сторон от дороги в Гринвич. Позади них стояли многочисленные джентльмены и эсквайры, а впереди — мэр и его братия, а также знатнейшие горожане Лондона. Проехав вперед, Анна различила вдалеке приближавшихся королевских трубачей; следом за ними в строгом порядке маршировали копьеносцы в темных бархатных дублетах с золотыми служебными медальонами.

— Ваша милость, это отборная гвардия короля, офицеры почетного эскорта, — сказал сэр Джон, а Сюзанна перевела.

Процессия остановилась, чтобы дать пройти военным. После них рядами шли представители духовенства, законники, служащие королевского двора, члены Тайного совета и джентльмены из личных покоев короля; сэр Джон показывал и называл их всех.

Наконец перед Анной появился сам король в сопровождении Норфолка, Саффолка и Кранмера и в окружении десяти лакеев, облаченных в златотканые ливреи. Несмотря на полноту, Генрих выглядел величественно, совсем не так, как в Рочестере. Он сидел на прекрасном рысаке, облаченный в дорогую парчу с орнаментом из золотых нитей и жемчуга. Пурпурная бархатная куртка была украшена аппликацией из золотого дамаста и пересекающимися полосами подходящего к нему кружева; рукава с разрезами оторочены золотой каймой и застегнуты крупными пуговицами с бриллиантами, рубинами и восточным жемчугом. На груди висела гривна, усыпанная рубинами и жемчугом. Меч и пояс сверкали бриллиантами и изумрудами. Берет тоже был по краю расшит самоцветами. Генрих сверкал как божество под неярким январским солнцем, и толпа, разинув рот, глазела на него, проезжавшего мимо. Он величественно поворачивал голову направо и налево, поднимал руку в приветствии, и Анна почувствовала, как в ней что-то шевельнулось. Никогда еще не видела она правителя, к которому относились бы с таким почтением и придворные, и простолюдины.