Утром они опять пошли и прошли ещё примерно столько же. На третий день убило первого стрельца. Правильней, он сам убился – ненароком сорвал чей-то наведённый самострел, и его стрелой насквозь пробило. Стрельца звали Степан. Его похоронили, взяли его пищаль, его подсумок и пошли дальше.

На третий день шли мимо Лабутинского городка, но только по другой стороне реки, и видели, что на противоположной, лабутинской стороне, стоит болван на пепелище, а за болваном видны колья с насаженными на них казацкими головами. Стрельцы поснимали шапки и долго крестились.

На пятый день кончились харчи. Но на шестой день убили лося – подстрелили и наелись вдоволь, и навялили мяса в запас. А ещё через три дня по ним стреляли из кустов и застрелили ещё одного стрельца, Котьку-Константина. Маркел разъярился и велел стрелять в ответ. Стреляли наугад и ни в кого не попали. Похоронили Котьку, взяли и его пищаль, пошли дальше. На десятый день медведь задрал Петра, а они застрелили медведя, и уже потом Петра похоронили и взяли его пищаль.

И на этом, слава богу, всё! То есть никого уже не хороня, на двадцатый день они дошли до Пелыма, Аблегиримова городка. Но, как и у лабутинцев, Аблегиримовский городок стоял по другую сторону реки. Маркел вышел к берегу, его заметили. Он стал кричать им по-татарски, они его сразу узнали, побежали в городок и вскоре вернулись с Аблегиримом. Аблегирим стал у Маркела, через реку, спрашивать, как у него дела. Маркел ответил, что дела его хороши, он со всеми ими справился, а теперь возвращается обратно в Чердынь. Да вот беда, кончились у него харчи, да ещё один из его воинов сбил ногу и не может идти дальше. Поэтому Маркел просит у Аблегирима большую лодку с гребцами и два мешка съестных припасов, и за это он даст три пищали. Аблегирим, подумав, согласился. С той стороны пришли две лодки. В одну лодку Маркел положил пищали, а во вторую, с харчами, сел сам с Гаврилой-десятником и с последним строевым стрельцом Игнатом. Этот Игнат сильно хромал, нога у него распухла, ну а в лодке ему стало легче. Да и Маркелу, и Гавриле тоже. Теперь у них был рай, а не поход – вогулы гребли, а они сидели себе по целым дням в лодке и глазели по сторонам. Так они плыли по Тавде, вверх по течению, пятнадцать дней, и там отпустили вогулов. После ещё два дня шли до дедушки-макаровского уворота, всё время вверх да вверх. Игнат чуть шёл. Но когда они взошли на уворот, Маркел к дедушке Макару поворачивать не стал. Да никто их туда и не звал, а даже, наоборот, когда они шли мимо, то Маркел заметил, как пищальный ствол в кустах сверкнул. Но Маркел виду не подал, и они пошли дальше.

Потом, уже всё время вниз да вниз, они дошли до того места, где Маркел расстался с Силантием, остановились и срубили плот. Дальше они плыли на плоту, сперва по ручью, потом по реке. Река была очень норовистая, вся в перекатах. И вот на одном из таких перекатов их плот перевернулся, Маркел и Гаврила выплыли, а Игнат пропал в водовороте. Они его искали, не нашли. И пищаль его тоже пропала. Ну что делать? Пошли дальше. На привале сушили сеунч, подправляли печати. Потом шли дальше, уже лесом, потом снова плыли на плоту, выплыли почти что к самой Чердыни, соскочили с плота в воду, выбежали на берег и, берегом, дошли до Чердыни.

Чердынский воевода Пелепелицын очень удивился возвращению Маркела и сразу стал расспрашивать его о сибирских делах. Маркел отвечал неохотно. Тогда Пелепелицын, разгневавшись, строго спросил, не везёт ли Маркел с собой чего-либо недозволенного, как то, к примеру, мягкой рухляди – соболиных ли, беличьих, песцовых или же бобровых шкур. На что Маркел дерзко ответил, что с ним никакой поклажи нет, да и он не дедушка Макар, чтобы баловаться подобными делишками. Кто такой дедушка Макар, грозно вскричал Пелепелицын. Маркел в ответ только пожал плечами и сказал, что это так просто к слову пришлось. Пелепелицын засмеялся, подобрел и велел выписать Маркелу подорожную. И Маркел уехал – в тот же день. А стрелецкого десятника Гаврилу Спицу Пелепелицын оставил у себя, сказав, что у него великая недостача служилых людей. Так что Маркел опять ехал один, опять густо торчали те же ёлки по обочинам, а в деревнях сидели пермяки, которые ни словечка не знали по-нашему, но принимали хорошо и сменных коней давали справных.

На одиннадцатый день Маркел приехал в Устюг и, как и в прошлый раз, остановился в тамошней губной избе у губного старосты Костырина. Устюг теперь был тихий и пустой. Костырин сказал, что казаки, почти сразу за Маркелом, ушли на Волгу, нового воеводу в Устюг так и не прислали, а государев думный дьяк Бычков опять в отъезде. Так что в самый раз было сделать роздых, отоспаться, а то, чувствовал Маркел, у него все бока отбиты. Но очень хотелось в Москву! И Маркел в тот же день поехал дальше.

Вологду Маркел видел проездом, в тамошний кремль вообще не заезжал, сменил коней на ямском дворе и сразу поехал дальше. Нет, даже не ехал, гнал, денег не было – грозил скорой расправой, и проводники старалась. Маркел то и дело вскакивал, заглядывал вперёд, не показалась ли Москва.

А когда наконец показалась, то он аж прослезился. Встал, вышел из возка, и долго стоял, смотрел на стены, крыши, купола… и будто глазам своим не верил! Было это двадцать шестого августа, на Сретение Владимирской иконы Пресвятой Богородицы, через сто пятьдесят девять дней после того, как Маркел из Москвы выехал.

А теперь он, по Москве уже, по Сретенке, ехал обратно. Он думал вначале заехать в Приказ и там доложить князю Семёну о делах, и передать сеунч. Нет, даже сперва надо сеунч, он же победный, наши опять в Сибирь пришли, это же какая радость, а уже после говорить о сабле, которая хоть и не привезена в Москву, но тоже в наших руках, а это значит…

Ну и так далее, думал Маркел, князь Семён прочтёт сеунч и подобрев, кликнет Степана, велит ему открыть сундук и отвертеть Маркелу, за верную службу, пять, нет восемь, нет, десять аршин камки, или тафты, цена…

Ну и опять так далее. Маркел думал об этом, представлял, как Параска будет рада, и улыбался. А они ехали уже по Китай-городу, впереди был виден Кремль, они уже подъезжали к Никольским воротам…

Как вдруг кто-то сбоку заорал:

– Маркел!

Он обернулся. И увидел, что на крыльце Никольского, так называемого Привратного кабака стоит Филька. Пьяный в доску! И делает рукой вот так – мол, подойди ко мне.

В другой раз Маркел только бы отмахнулся и поехал дальше… А тут почуял беду! Велел проводнику остановиться, вышел из возка и подошёл к крыльцу. Филька, икнув, сказал:

– Вернулся! Я так и думал!

Маркел молчал, чуял, что это ещё не всё. И угадал – Филька, по-пьяному весело хмыкнув, продолжил:

– Тебя Гурий Корнеевич ждёт.

Маркел вздохнул полной грудью, а выдохнуть никак не мог. Филька утёр губы, сказал:

– Он раньше тебя явился. Ещё с самого утра.

– А… – начал было Маркел…

Но не спросил, не решился. Филька усмехнулся и сказал:

– Робеешь!

Маркел облизал губы и сказал:

– Дай нож!

– А твой где?

– В Сибири забыл.

Филька пожал плечами, дал свой нож. Маркел взял его, сунул в рукав, вернулся, бухнулся в возок и велел ехать дальше.

А когда они въехали в Кремль, Маркел велел ехать не прямо, а взять правей, к князя-семёновым палатам.

Возле княжеских ворот Маркел сошёл, прошёл через калитку, сторожа его сразу узнали, но окликать не решились.

Маркел шёл широким шагом, облизывал губы. Пройдя через князев двор, зашёл за поварню, за угол. Там, на заднем дворе, все уже знали, что Маркел вернулся, и вышли смотреть. Много во дворе было народу! Но Параски с Нюськой видно не было.

Да и их дверь была закрыта. А его, рядом, стояла раскрытая настежь.

Маркел поднялся по крыльцу, тряхнул правым рукавом, нож в рукаве задёргался, будто живой. Маркел прошёл через сени и вошёл в светлицу. Там, за столом, спиной к двери, кто-то сидел, волосатый, без шапки, в летней шубе, и громко ел огурец. Маркел остановился в двери и спросил: