И только когда стало уже совсем темно, опомнился.

– Ладно, – сказал, – пока довольно. Складно баешь! Ну да, может, и кривишь, а кто тебя проверит? Поэтому будет вот так: я сегодня подумаю, а завтра скажу, что с тобой сделаю. Так что иди пока. И помолись!

Маркел поклонился, повернулся к двери, надел шапку…

– Стой! – вдруг сказал князь Семён.

Маркел обернулся. Князь Семён, усмехаясь, спросил:

– А что это в твоих покоях сегодня днём шум стоял? С кем ты там на саблях бился?

– Я не на саблях, – ответил Маркел. – Да и никого там не было, и я ни с кем не бился.

– А! – одобрительно воскликнул князь Семён. – Если не было, так не было, так даже лучше. Ну, иди!

Маркел развернулся и вышел.

Шёл, по дороге никого не встретил. И когда пришёл домой, там тоже никого не было. Зато везде был порядок. Маркел постоял, походил взад-вперёд, после опять постоял, прислушался, вышел из дому на помост и постучался в соседнюю дверь. Но ему не открыли. Маркел вернулся к себе, лёг в чём был, не раздеваясь, на лавку, думал, вовеки не заснёт, но только положил голову на шапку – и сразу как провалился. И спал без всяких сновидений.

А утром к нему пришли, вывели во двор, сняли с него шапку, и так, без шапки, повели. Позор какой! За что?! А в Приказе с ним решили так: пока не будет доподлинно известно, что дальше сталось с войском Сукина, надо рассмотрение маркелова дела (дело об утере царёвой сабли) отложить до решения сукинского дела (об уносе важной вещи). То есть пока от Сукина не будет известия о том, что он взял Сибирь, ибо ему царёва сабля помогла, Маркела держать на князя-семёновом подворье под надзором.

И держали. А чтобы время зря не терять, ему было велено каждый день ходить в Приказ и там подробнейшим образом рассказывать всё, что он знал про Ермака, а также всё, что он в Сибири видел и слышал, а Стёпка напеременку с Котькой за ним это записывали. И тут же, рядом, сидел князь Семён и внимательно слушал, а то и останавливал и переспрашивал, а после, когда начинало темнеть, забирал опросные листы и уносил их куда-то. Стёпка говорил, что в Думу, а Котька – будто самому царю. А назавтра утром всё начиналось сначала. Маркел сильно маялся на такой службе и каждый вечер молился, чтобы у Сукина всё вышло добром и как можно скорее. Хотя, если по совести, Маркелу больше другого хотелось, но молиться об этом он стеснялся.

Да, кстати. С того памятного дня Маркел больше ни разу не видел Гурия Корнеевича, ему только потом уже, недели через две, князь Семён как бы между прочим сказал, что тот уехал в Чердынь воеводой вместо Пелепелицына.

– А то, – прибавил князь Семён сердито, – Пелепелицын там совсем заматерел, а это большой урон казне!..

И после ещё что-то говорил, но Маркел его уже не слышал, а только думал: в Чердынь! Счастье-то какое! Но, с другой стороны… Эх!..

И вечером Маркел пришёл домой, сел за стол, достал из пояса и положил перед собой тот самый сибирский камешек с дыркой, куриный бог, и стал его и так и сяк вертеть, и вспоминать. Много ему тогда чего припомнилось! Маркел совсем затосковал…

Как вдруг, не оборачиваясь, слышит – скрипнула входная дверь! И послышались Параскины шаги! Маркел так и обмер! А она ему из-за спины:

– Что это?

Он молчит. Она тогда прошла ещё немного, села к столу на угол и смотрит. Потом опять спрашивает:

– Что это? – И на камешек кивает.

– А, – говорит Маркел очень серьёзным голосом. – Это волшебный камень толых-аахтас, я его из Сибири привёз. Он добрых людей одного к другому притягивает. Надо только в эту дырку глянуть.

Параска покраснела, говорит:

– Забавно как! Вот Нюська будет рада! Я ей завтра про это расскажу.

Маркел говорит:

– А сегодня?

Параска вся зарделась и ответила:

– А сегодня у тебя останусь.

И осталась. И зажили они по-прежнему. А после, как Маркелу выдали прогонные, они пошли на Красную площадь, в ряды, накупили Параске и Нюське обновок…

Ну и других было, конечно, много разных новостей. Так, вскоре в Москву прибыл гонец от Сукина с известием, что тот заново завоевал Сибирь. Правда, как гонец прибавил, не сам Сукин лично её завоёвывал, а его письменный голова, Данила Чулков. То есть это было так: Сукин опять сидел в Чинги-Туре, а Данила с войском, по его приказу, прошёл вниз по Тоболу и там, где Тобол в Иртыш вливается, поставил град Тобольск. А когда татары пришли на него, он их побил, взял в плен и, уже с пленных, взял восемь шертных грамот о покорности. Иначе говоря, дела сибирские решились по добру, и можно было Маркела выпускать. Маркела выпустили, но на всякий случай, пока сабля не вернётся, его если и посылали по службе, то только здесь же, по Москве, не дальше. Параска была очень рада.

А потом, уже только на третий год, наконец вернулся из Сибири Сукин, привёз пленного царевича Маметкула и двадцать его самых верных батыров, и, что особенно важно, привёз царёвы саблю с пансырем. Сукин очень радовался, ждал, когда его начнут одаривать. Но у него вдруг спросили: а где второй пансырь? Сукин удивился: как второй? А вот так, сказали, по бумагам уточнили, Черемисинов нашёл, что было послано два пансыря! Вместо шубы – второй пансырь. И Сукин сразу впал в немилость и уехал дослуживать в Кемь. А Чулкова утвердили в основанном им Тобольске воеводой, ибо он за тот прошедший год не только три церкви в Тобольске поставил, но и ещё тридцать татарских пять мурз пленил! И вот тогда, после таких известий, когда уже стало всем понятно, что Сибирь взята навечно, с Маркела сняли подозрения и, на Параскину беду, опять стали посылать его куда попало, по всему царству. Маркел был доволен. А сабля и пансырь остались в Москве, в Оружейной палате. Они по сей день там висят на стене. Царь и великий князь Феодор Иоаннович, когда мимо них проходит, всякий раз довольно улыбается. А что! Сабля на месте – и Сибирь его!

День двадцать седьмого ноября 1595 года выдался в Москве ясный, со снежком, морозцем. Маркел Косой, стряпчий Разбойного приказа, возвращался от ведьмы на службу. Болело в боку. Порезали его когда-то очень сильно, исполосовали кишки почём зря, как ещё живым тогда остался! Да и не остался бы, когда бы не Параска, это она привела тогда ведьму, ведьма обкурила его травами, заговорённой водой окропила – и прошло. Но иногда ни с того ни сего вдруг как схватит, как начнёт тянуть да резать – и Маркел опять идёт к той ведьме, ведьма опять его обкурит, окропит, заветное слово прошепчет, собачьим жиром с порохом помажет…

Вот так и сегодня помазала, в боку сразу немного отпустило, и Маркел пошёл на службу. Прошёл через пол-Москвы, наконец вошёл через Никольские ворота в Кремль, а там по Никольской же улице, мимо Патриаршего двора (снял шапку), через Ивановскую площадь подошёл к приказам. Возле Разбойного крыльца стояли сани, а рядом с ними прохаживались челядины с бердышами. Сани были дорогущие, кони породистые, челядь в кармазиновых шубных кафтанах, все как один здоровенные, рослые, смотрели нагло, щурились. Маркел, поднимаясь по крыльцу, подумал, что это непростой гость к ним пожаловал.

И не ошибся. Когда он поднялся на второй этаж и зашёл к себе в палату, Котька Вислый сразу же спросил, видал ли Маркел, кто приехал. Маркел ответил, что видал, вот только не вызнал, кто.

– Э! – сказал Котька. – Значит, не видал, если не вызнал.

Маркел повернулся к Петьке. Петька объяснил:

– Щелкалов к нам пожаловал. По делу.

Ого, подумал Маркел, садясь за свой стол, Василий Щелкалов, государев думный дьяк, первый судья Посольского приказа, этот просто так ездить не станет. А Петька, подмигнувши Котьке, продолжал:

– Свезло тебе, Маркел Петрович. Щелкалов за тобой приехал.

– Чего это вдруг за мной, – сказал Маркел. – Я иноземных языков не знаю, какой из меня посол?