– Поглядите на них, это просто животные, – заметил гребец.

Анна смертоносным взглядом василиска уставилась на собравшуюся на берегу чернь:

– Ого, большинство из них женщины! Но один с бородой и в чепце. Смотрите, там мужчины, переодетые в женские платья!

– Сборище трусов, – процедил сквозь зубы стражник. – Король должен узнать об этом.

Генрих разъярился, когда Анна добралась до Уайтхолла и бросилась, бледная и дрожащая, в его объятия.

– Они за это заплатят! Все до единого! – кричал король, крепко прижимая к груди Анну, словно готов был никогда ее не отпускать.

К тому моменту, как солдаты добрались до Дарем-Хауса, толпа уже давно рассеялась, и не было никакой возможности выследить участников нападения. Услышав об этом, Анна пала духом. Отныне при каждом выезде в Лондон она будет думать, не затаился ли где-нибудь один из тех извергов и не выжидает ли удобного момента для нападения.

На Рождество придется опять уехать в Хивер, а она-то надеялась в этот раз провести праздники королевой! Однако чудесное избавление от неминуемой смерти так потрясло Анну, что она решила удалиться из Лондона. Генрих, конечно, возражал, но Анна сказала, что не чувствует себя здесь в безопасности и ей нужно время, чтобы прийти в себя. Король неохотно отпустил ее.

На этот раз Хивер стал для Анны спасительной гаванью. В мирной тиши занесенного снегом Кента она начала обретать утраченное равновесие. Это был ужасный год, и как хорошо, что он подходит к концу!

К Рождеству она начала испытывать скуку и тревожиться из-за того, что пропускает торжества при дворе. «На следующий год, прошу Тебя, Господи…»

К концу декабря скука пересилила страх возвращения к придворной жизни. Генрих защитит ее. Если она захочет, то вся вооруженная мощь королевской гвардии будет у нее за спиной. В день Нового года Анна отправилась в Гринвич.

Генрих, извещенный о приезде Анны, ждал ее и со страстью заключил в объятия:

– У меня для вас сюрприз, дорогая.

И проводил в апартаменты королевы, чем немало удивил.

– Теперь они ваши, – провозгласил Генрих, делая широкий жест рукой.

В великолепной приемной зале Анну ожидали фрейлины; число их увеличилось, и они обхаживали ее, словно она уже была королевой. Генрих не спускал с любимой глаз, ожидая реакции.

– Это большая честь, – сказала она, думая про себя: «Если бы только я могла войти сюда королевой!» – Ваша милость бесконечно добры ко мне.

Анна задумчиво огляделась и решила, что в будущем станет добрее к Генриху. Вероятно, дядя Норфолк отчасти был прав.

– И готов сделать для вас еще больше, когда смогу, – пообещал Генрих. – А теперь откройте вон ту дверь. – (Она была сделана из дуба и вела в личные покои королевы.) – Это мой новогодний подарок.

Анна ахнула. Вся комната была отделана новой золотой и серебряной парчой и богато расшитым атласом.

– Здесь вы будете держать двор, как королева, – продолжал Генрих.

Анна задыхалась, ее переполняли противоречивые эмоции: она была ошеломлена видом апартаментов и роскошью подарка, но почему, почему это постоянное «как королева»!

– Мой подарок на этом фоне выглядит пустяком, – извиняющимся тоном произнесла она. – Это несколько красивых копий для охоты на дикого кабана, которые прислал король Франциск. И Мария передала вам рубашку, которую сама украсила вышивкой. Когда мой багаж будет разобран, вы все это получите.

– Как мило! Буду с нетерпением ждать оба подарка, – галантно произнес Генрих.

– Могу я взять к себе фрейлиной Марию? – спросила Анна. – Я правда должна пригласить ее.

– Разумеется, – согласился Генрих, хотя было ясно, что ему это не по душе.

Сказать по правде, Анна тоже не питала особых восторгов, но тем не менее было бы странно не пригласить сестру к себе на службу. Что бы ни говорили отец с матерью, она не оставит Марию прозябать в Хивере вдали от чужих глаз.

Пока они с Генрихом обходили просторные комнаты, из которых удалили все следы пребывания бывшей владелицы, Анна не могла удержаться от мыслей о Екатерине. А когда достигли опочивальни с огромной кроватью, завешенной зеленым шелком, подумала, что Генрих провел здесь с Екатериной брачную ночь и еще много ночей, когда приходил разделить с ней ложе. Судя по неловкой тишине, повисшей между ними, король вспоминал о том же.

– Екатерина прислала мне золотой кубок, – помолчав, сказал он, – но я отправил его обратно с приказом больше не делать мне никаких подарков, так как я ей не муж, и она должна это усвоить.

– Как вы думаете, в этом году мы поженимся? – с волнением в голосе спросила Анна.

– Боже, я надеюсь! – отозвался Генрих и с горячностью поцеловал ее руку.

Тем временем оппозиция, похоже, не собиралась слагать оружие.

Кузен Генриха, Реджинальд Поул, сын любимицы Екатерины леди Солсбери, до недавнего времени выступал в поддержку короля в его деле и использовал свое влияние, чтобы авторитетное мнение ученых мужей из Парижского университета сложилось в пользу Генриха. Однако теперь – без сомнения, под давлением своей матери – вдруг совершенно переменился, так сказать, вывернул платье наизнанку.

– Он предупредил меня, что наш брак вызовет опасные последствия, и сказал, что добиваться развода – это ошибка с моей стороны, – бушевал Генрих. – После всего, что я для него сделал: оплачивал образование, возвысил всю семью! Я приказал ему объясниться, но он отказался и сбежал во Францию. Это невероятно. Кровный родственник бросает меня!

Архиепископ Уорхэм тоже вступил в бой. Его неприязненное отношение к Великому делу ни для кого не было секретом, но тяжесть королевской власти давила на него слишком сильно. В феврале архиепископ выразил-таки в парламенте официальный протест против актов, которые умаляли авторитет папы.

– Очевидно, Божьего суда он боится больше, чем меня, – заметил Анне мрачный Генрих.

– Он ваш архиепископ Кентерберийский. Вам следует приструнить его.

– Он умирает, Анна. Я не стану его трогать. – И короля было не сдвинуть с этой точки.

Анна злилась: ведь без содействия архиепископа официального заявления о признании брака Генриха недействительным последовать не могло. Она пребывала в подвешенном состоянии, по-прежнему незамужняя, все та же несостоявшаяся королева, которая оставалась мишенью широко распространившейся ненависти. Распоряжение Генриха хватать без промедления всякого, кто назовет ее потаскухой или еще чем похуже, не давало результата: недоброжелатели Анны не умолкали, и полоумная кентская монахиня продолжала выкрикивать на людях свои зловещие пророчества в адрес короля.

– Она заодно с епископом Фишером, – сказал Анне Кромвель. – Мои люди следят за ней. Не бойтесь, она навлечет на себя кару собственными речами.

Критика раздавалась и в ближайшем окружении. В Пасхальное воскресенье Анна сидела рядом с Генрихом на королевской скамье в гринвичской Королевской часовне, и тут духовник принцессы Марии брат Уильям Пето взошел по ступеням на кафедру и направил соколиный взгляд на Генриха:

– О король, услышьте мои слова! Истинно говорю вам, брак, который вы затеяли, незаконен. Внемлите мне, дабы, поддавшись заблуждению, не навлечь на себя наказание Ахава, кровь которого лизали собаки.

Генрих побагровел от гнева. Не успел священник закончить свою обличительную речь, как король встал, схватил Анну за руку и вышел, ступая грузно и широко. На следующей неделе он велел одному из своих капелланов произнести проповедь с осуждением брата Пето.

– Он собака, клеветник, низкий, жалкий мятежник и предатель! – метал громы и молнии священник. – Ни один подданный не должен так непочтительно разговаривать со своим государем!

– А что, если государь имел дерзость отказаться от законной супруги? – подал голос кто-то из собравшихся на проповедь. Это был другой монах.

– Молчать! – взревел Генрих.