Трофим, помолчав, ответил:

– Откуда мне такое помнить?

– Ну, мало ли, – сказал Клим. – Ты вон в каком месте служишь. Все злодеи через вас проходят.

– Так он что, был злодей? – спросил Трофим.

– Говорят, что был, – ответил Клим. – А как ему было иначе? Чем кормиться? Ему же ничего не дали из отцовского наследства – ни княжьего удела, ни города, ни деревеньки хоть какой бы завалящей, ни даже мошны с деньгами. Перебивайся, как хочешь! Вот он и пристал к ватаге. И так и ватажил, пока его злые люди не выследили и зарезали. Чего молчишь? Разве не так?

– Я про это ничего не знаю, – ответил Трофим. – Не знаю, где ты такого наслушался. Язык тебе за это надо было бы укоротить.

– Ой, не смеши! – сказал Клим. – А то ты в первый раз про это слышишь. Да про это только все кругом и говорят: был у царя Ивана старший брат Георгий, и не от этой литовской колдуньи рождённый, а от нашей благоверной государыни Соломонии, в иночестве Софии.

Ну вот, тоскливо подумал Трофим, опять Клим не даст покоя, что с ним делать? Но тут Клим вдруг сказал:

– Ладно, ладно, не робей, больше говорить не буду. После сам будешь просить, но я уже ни слова не прибавлю.

И он и в самом деле замолчал. Только было слышно, как он повернулся на бок. Потом ещё немного поворочался, и стало тихо. Трофим по-прежнему лежал на спине, смотрел вверх, в сплошную темноту, и пробовал закрыть глаза, а они каждый раз сами собой открывались. Думать про старшего царского брата Трофиму совсем не хотелось, лучше думать о другом – о том, что Зюзин дал ещё один день на розыск. И даже назвал, кого надо разыскивать – Марьяна. А что его разыскивать?! Иди в подклет и забирай. И что на него ни скажешь, он ни от чего не отречётся. А говорить надо одно – это он царевича убил той кочергой, Савва-истопник про это уже показал под крестом. И те на рундуке при той двери, Фрол Щербатый со своими, и Никифор, сторожничий Верхнего житья – тоже все покажут, что им будет велено. Вот только где кочерга? Вот завтра и Зюзин спросит: где? И велит: покажи! Что сказать? Скажешь одно, а войдёт Годунов и скажет – нет, не так! Или, может, Годунов ещё и сам не знает, что он завтра скажет. Потому что если царевич вдруг выживет, то Годунову надо будет говорить одно, а если помрёт, другое, потому что тогда царским наследником станет другой царевич, Фёдор, и Годунов, его шурин, войдёт в настоящую силу. А Зюзин своей силы лишится и, может, даже головы. Так что же завтра говорить? Вот она, подумал Трофим, служба чёртова, близко к дыбе – можешь сам на дыбу заскочить. И сколько уже заскочило! Ох, суета сует! Трофим мысленно перекрестился и начал читать Отче наш. Потом ещё раз прочитал. Потом ещё. И так читал и читал, покуда не заснул.

Спал Трофим крепко, но плохо – снилось, что его душили, а он не мог отбиться и проснуться. Дышать было совсем нечем, в груди он ощущал тяжесть, в ушах гудело, губы пересохли, в глазах плясали искры. Эх, думалось, сейчас помру…

Но всё же не помер, проснулся. Темнота в каморке была кромешная, воздух тяжёлый, спёртый. Вот от чего был такой сон – от духоты, подумал Трофим. Осторожно встал, на ощупь подошёл к окну и стал открывать его.

– Стой! Ты куда это?! – громко воскликнул сзади Клим. – Зарежу!

И было слышно, как он соскочил с лавки на пол. Трофим обернулся и сказал:

– Ты чего это?!

– А ты?! – злобно ответил Клим. – Чего затеял? Куда прёшь?!

– Да никуда. Хотел окно открыть. Дышать же нечем.

– Днём надышишься! А ночью спи!

Трофим скрипнул зубами, вернулся, сел на лавку. Ложиться уже не хотелось, сон напрочь вышибло. Клим чертыхнулся и открыл окно. Да какое там окно – оконце! Но всё равно сразу пахнуло морозцем. На дворе, на воле, было ещё совсем темно. Трофим тяжело вздохнул. Клим опять прикрыл окно, но небольшую щель всё же оставил, вернулся, засветил огонь и лёг на свою лавку. Помолчал, после спросил насмешливо:

– Так легче?

Трофим не ответил. Клим вдруг опять заговорил:

– Какие вы, московские, все злые. Всё вам везде не так. А вот пожили бы вы здесь, тогда узнали бы…

Но тут дверь со скрипом приоткрылась, в каморку заглянула чья-то голова и строгим голосом спросила:

– Который из вас Трофим Пыжов?

– Ну я, – нехотя ответил Трофим.

Голова полезла в дверь, это оказался дворовой в дорогом златотканом кафтане. Дворовой вошёл в каморку, остановился напротив Трофима и, заведя руку за спину, стал внимательно его разглядывать.

– Ухо показать? – злобно спросил Трофим.

– Нет, не надо, – сказал дворовой. – Держи!

Из-за спины, из той заведенной руки, подал Трофиму монету. И какую! Золотую! Здоровенную! Трофим отродясь таких не видел. А как она сверкала! Какая была тяжеленная! Трофим держал её на ладони и боялся сжать кулак. Сожмёшь – и сразу пропадёт, так думалось. Клим подскочил со своей лавки, глянул на монету и спросил:

– От бабки?

– От неё, – ответил дворовой.

Трофим посмотрел на них. Они, дворовой и Клим, оба молчали.

– Это как понимать? – спросил Трофим.

– Он знает, – сказал дворовой, кивнув на Клима.

Клим утвердительно моргнул.

– А… – начал было спрашивать Трофим…

Но дворовой уже развернулся и вышел. Дверь за ним закрылась. Трофим смотрел на монету. Она была и вправду золотая, тяжёлая, в поперечнике почти вершок. На одной её стороне были какие-то узоры, а на другой – латинский крест.

– Что это? – спросил Трофим.

– Португал, – ответил Клим, – индейская монета. – Это тебя карга в гости зовёт.

– Какая ещё карга? – спросил Трофим чуть слышным голосом, потому что вдруг почуял, что громко о таком лучше не спрашивать.

И не ошибся – Клим ответил:

– Не карга, а нянька царская. Аграфена-ведьма. Слыхал про такую?

– Она что, ещё жива? – опасливо спросил Трофим.

– Она ещё тебя переживёт! – сердито ответил Клим. – В прошлом году было сто лет, и проживёт ещё сто запросто. Правда, раньше здоровущая была, под притолоку, а теперь смотреть не на что. Маленькая, сухонькая, вёрткая, не помнит ничего, не видит, а какая злобная! Вот так вот на тебя перстом укажет – и ты сразу с ног долой.

Трофим вздохнул и опять посмотрел на монету. Клим насмешливо сказал:

– Это тебе не овчинка с орлом. А этим можно голову пробить, если с умом ударить. Дай посмотреть!

Трофим не дал, будто не слышал, и протянутой руки не видел. Клима взяла злость, и он сказал:

– Это она тебя к себе зовёт. Нужен ты ей для чего-то.

Для чего, хотел спросить Трофим, но промолчал, не решился. Тогда Клим сам сказал:

– А зачем она тебя зовёт, никто не знает. Да и она сама тоже. Она же уже, может, лет двадцать, как совсем из ума выжила. Так и сейчас: мало ли какая блажь ей в голову втемяшилась. Ванюшка-то её вот-вот помрёт, а тут, говорят, прислали из Москвы какого-то, его спасать. Вот она и думает: а что, если не спасать, а наоборот, извести? А что! Из Москвы, она так думает, добра не жди, Москва всегда была полна злодеями, вот и опять они что-то затеяли, прислали молодца, а у того шило припрятано, не приведи Господь пырнет Ванюшу, что тогда? А так она тебя к себе зовёт – и на зубок попробует. У неё ещё два зуба есть, один сверху, один снизу, вот…

Клим вдруг замолчал, прислушался… Усмехнулся и продолжил уже громче, почти не таясь:

– Она его выкормила. Потом он, за её подол держась, научился ходить. И так он всегда был при ней, покуда беда не случилась. Когда великая княгиня померла, так ох что началось! Ох, сколько больших людей порезали, передушили! И Аграфенина отца, и Аграфенина братца… Какого братца, знаешь?

– Знаю.

– Вот! Братца особо мучили. А после цепью удавили. А за Аграфену Ванюша просил. Ох, говорят, просил, ох, выл, цеплялся за подол… И её пощадили. Но увезли неизвестно куда и там, говорят, постригли в монастырь. Неизвестно в какой. В такой неизвестный, что после уже царь-государь Иван Васильевич вырос и в силу вошёл, велел её искать по всему царству… А не могли сыскать! И только через двадцать лет Малюта её выискал. В Каргополе. Зюзин ездил туда, вызволял. Игуменью на воротах повесили. А всех тамошних стариц-сестёр… Ну, понимаешь, грех какой! А эту привезли сюда. Так и живёт. И ты, как только развиднеется, с этим золотым баранком к ней пойдёшь.