Екатерина почувствовала, как стоявшая рядом с ней Мод Парр окаменела. Генрих был глупцом, если считал, что людей тронут такие речи.

– Однако, – продолжал меж тем король, – если будет установлено, что наш брак противоречит Божьей заповеди, тогда мне придется с грустью расстаться со столь прекрасной леди и любящей супругой, я буду сокрушаться о том, что провел много лет в прелюбодеянии и не имею наследников, которые приняли бы от меня это королевство. Хотя у нас есть дочь, к нашей взаимной радости и удовольствию, многие ученые люди говорили мне, что она не законная, поскольку мы с королевой жили друг с другом, открыто прелюбодействуя. И если я вспоминаю о том, что когда-нибудь умру, то думаю: все мои дела ничего не стоят, коль скоро я оставлю вас в трудном положении. Ведь если у меня не появится настоящего наследника, только представьте, что может ожидать вас и ваших детей. Самое меньшее – беспорядки и смертоубийства! Неужели вы думаете, господа мои, что эти слова не трогают ни мое тело, ни душу? Они не дают покоя моему разуму, бередят совесть. И буде кто-нибудь станет возражать против моих здравых доводов, вы не отыщете головы столь почтенной, чтобы я не смог отрубить ее!

Когда король ушел, поднялся возбужденный гомон голосов. Екатерина и Мод покинули зал.

– Не стоило ему выносить это дело на общественный суд! – сказала Екатерина, пока они торопливо возвращались в ее покои.

– Тем не менее я опасаюсь, что таким образом его милость завоюет симпатии.

– Меня это тоже беспокоит. – Екатерина вздохнула. – Дошло уже до того, что людям угрожают. И мне угрожают. В жизни не ощущала я такой тревоги и такого смятения.

Однако королеву ожидали утешительные новости. Исабель де Варгас тайком принесла записку от Мендосы. Император отказал отцу Эйбеллу в просьбе прислать оригинал второго разрешения на брак в Англию. Екатерина немедленно отправила своего камердинера к кардиналам с этим известием. Она была не в силах встретиться с ними лично, а лишь размышляла, что они теперь станут делать.

Пришло также письмо от Эразма: он восхвалял добродетели Екатерины и мягко понуждал ее обратиться к религии. Она ощутила, что даже этот мудрый человек покинул ее. Наконец, Вивес писал к королеве и просил извинить за то, что он как будто бросил ее; теперь этот ученый муж, получив на то ее согласие, пришел встретиться с ней.

При виде этого знакомого доброго лица, которое напомнило Екатерине о более счастливых днях, сердце ее распахнулось.

– Я в глубокой печали. Мужчина, которого я люблю больше, чем саму себя, стал мне совсем чужим и даже думает о женитьбе на другой.

Тут Екатерина заплакала, и мудрый, тактичный ученый, забыв о правилах этикета, взял ее за руку:

– Не осуждайте меня за попытку утешить вас, ваша милость. Все превозносят вашу выдержку. Когда другие перевернули бы весь мир, поменяв местами небо и землю, или стали бы мстить, вы просите лишь о том, чтобы вам не выносили приговора, не выслушав.

– Я просто хочу, чтобы муж вернулся ко мне, – всхлипнула Екатерина.

В декабре двор переехал в Гринвич. Генрих продолжал делать вид, что между ним и Екатериной все хорошо. Он вел себя безупречно, ведь Кампеджо наверняка регулярно строчил отчеты в Рим. Посещал супругу почти каждый день ближе к вечеру, как было заведено уже давно, обедал и ужинал с ней и даже иногда проводил ночи в ее опочивальне.

– Вы понимаете, Кейт, исповедник запретил мне прикасаться к вам, пока не разрешится мое дело, – сказал Генрих.

Они лежали на просторном ложе на расстоянии вытянутой руки друг от друга. «Удобный предлог», – подумала она, стараясь подавить в себе жажду еще раз испытать любовную близость. В молодые годы Екатерина думала, что с возрастом это пламя затухает, но нет, языки его были такими же жгучими, как прежде. Страсти никак не стихали в душе. Генрих был так близко и оставался для нее запретным плодом – ах, как это было досадно! Особенно притом что недуг, имевший неприятные королю признаки, давно прошел.

Однажды Екатерина не выдержала, терпеть это и дальше было невозможно – слезы заливали подушку, и остановить их никак не удавалось. Она невольно повернулась к Генриху, ища утешения, но он выставил в сторону руку и загасил ее порыв. Потом вылез из постели и накинул ночной халат. Огонь потух, и пепел остыл. Екатерина слышала, как Генрих шарит в поисках свечи.

– Кейт, – раздался из темноты его голос, – разве вы не понимаете, какие опасные последствия ожидают меня, если я приму вас как свою жену?

– Я уже сотню раз говорила вам, что ваша совесть может быть спокойна, – отозвалась она, безмерно задетая тем, что он ее отвергает.

– Моя совесть тут ни при чем, дело во мне самом. Я удерживался от упоминаний об этом, боясь смутить вас, но у вас какое-то женское заболевание, и я опасаюсь заразиться. А потому простите меня, но я решительно намерен никогда больше не ложиться с вами в постель.

Екатерину это заявление просто убило. Ей было не найти слов, чтобы возразить – нет, она не больна, она выздоровела, избавилась от своего недуга. Это было настолько унизительно, что описать нельзя, и надрывало сердце. Теперь Екатерина сожалела, что так долго не могла набраться храбрости и посоветоваться с кем-нибудь из своих врачей. Она понимала: для Генриха вполне естественно испытывать отвращение к ее тайным недомоганиям, хотя она была почти уверена: ее болезнь не заразная, просто неприятная. На самом деле она даже мимоходом подумала, не является ли этот ее недуг корнем постигшего Генриха духовного кризиса. Но зачем же проявлять такую грубость?

Ей стало легче, когда за Генрихом тихо затворилась дверь. К счастью, он не зажег огня и не увидел, как пылают ее щеки. Тем не менее она продолжала плакать о своей утраченной любви и обливаться слезами стыда. Будет ли еще когда-нибудь между ней и Генрихом любовь и нежность?

После той ночи король стал реже приходить в ее покои и к ее столу. Вскоре выяснилась и причина этого: госпожа Анна была помещена в Гринвиче в очень милых покоях рядом с покоями короля.

Мария бушевала:

– Этой шлюхе дают деньги на содержание более роскошного двора, чем был у вашей милости!

– Мне кажется, они стараются постепенно приучить людей выносить ее, чтобы, когда великое событие свершится, оказываемые ей почести не посчитали странными, – заметила Мод.

– Думаю, люди оценивают ее по достоинству, – сказала Екатерина.

– Они ее ненавидят и ненавидели бы еще сильнее, если бы обладали властью! – заявила Мария. – Когда эта женщина отправляется на барке в Лондон, ей кричат: «Анка Буллен не будет нашей королевой! Не хотим Анку Буллен!» Мое сердце ликует, когда я слышу это!

– Единственное, отчего может возликовать мое сердце, – сказала Екатерина, – так это справедливое решение по делу короля. Но я не надеюсь, что оно будет вынесено в английском суде. Не могу понять, почему все так долго откладывается и отчего папа не может подтвердить законность разрешения. Ожидание меня просто убивает.

– Говорят, госпожа Анна тоже устала ждать, – вставила Гертруда Блаунт.

– Еще бы не устать! – проворчала Элизабет Стаффорд, которая, хотя и приходилась Анне теткой, терпеть ее не могла. – Ей почти двадцать восемь, уже далеко не юная дева.

– Я слышала, она вечно жалуется королю, и, очевидно, между ней и Уолси нет ни капли симпатии, – сказала Маргарет. – По какой-то причине она его ненавидит.

Екатерина вспомнила разгневанную девушку, которую лишили возлюбленного. Но ее обручение с Перси разорвал не один Уолси; кардинал выполнял распоряжения короля. Знает ли об этом Анна? Скорее всего, ее настроили против Уолси аристократические родственники Говарды.

Рождество выдалось невеселое. Трудно было почувствовать обычную в это светлое время радость, так как ум Екатерины тяготило множество забот. Уолси и Кампеджо были почетными гостями короля, однако Уолси отчетливо ощущал, что над его головой сгустились тучи. Приветствия Генриха были не такими сердечными, как прежде, и однажды за столом он, понизив голос, злобно заговорил со своим бывшим другом, с тем человеком, который когда-то считался безупречным в любом возможном деле. Напряженная атмосфера царила и на турнирах, и на банкетах, и на маскарадах, которые устраивали, по видимости, для развлечения кардиналов.