Для Екатерины единственным удовольствием было проводить время с дочерью: Мария приехала ко двору из Хансдона на праздники. Генрих вел себя как гордый и любящий отец и уделял Марии много внимания. Но Екатерина не раз замечала, с какой настороженностью и недоверием обращено к отцу маленькое серьезное личико дочери. Разумеется, девочка, хотя ей было почти тринадцать, уже что-то слышала о Великом деле.

Екатерина спросила Маргарет Поул, говорила ли Мария об этом когда-нибудь.

– Нет, мадам, и я не в том положении, чтобы поднимать этот вопрос. Я старалась как могла защитить ее милость от досужих сплетен, и ее двор строго предупрежден, но люди все равно болтают. Вы хотите, мадам, чтобы я поговорила с ней?

– Нет, Маргарет. Я сама.

Однажды утром Екатерина отвела Марию в сторонку и усадила:

– Думаю, вы уже слышали что-нибудь о так называемом Великом деле короля? – мягко спросила Екатерина.

Мария сглотнула:

– Да, мадам.

– Вас это не должно беспокоить. Ваш отец испытывает некоторые сомнения относительно разрешения на брак, данного папой Юлием, но папа Климент разбирает дело и прислал сюда кардинала Кампеджо, чтобы тот изучил этот вопрос вместе с кардиналом Уолси. Я не сомневаюсь в том, что вскоре все проблемы будут решены и его милость успокоится.

Екатерина думала, что справилась с задачей довольно хорошо, и если Мария наслушалась каких-нибудь более страшных историй, то слова матери успокоят ее. Однако Мария заговорила:

– Но мой отец хочет жениться на госпоже Анне Болейн.

Это был не вопрос, а утверждение. Разумеется, ребенок не мог оставаться слепым и глухим к тому, что происходит при дворе. Генрих о дочери не думал и не делал попыток беречь ее чувства.

– Если папа признает наш брак незаконным, тогда, разумеется, король сможет жениться снова, и ему хочется понять, будет ли госпожа Анна хорошей королевой.

Так говорил сам себе Генрих, но для постороннего уха это звучало неубедительно.

– Но в ней нет ничего королевского, и она не слишком любезна, – возразила Мария.

– Не слишком любезна?

– Она не проявляет уважения ко мне! И к вам! Я ее ненавижу!

Екатерина оторопела от того, какой злобой дышали слова дочери. Она никогда еще не слышала от Марии таких речей, и у нее защемило сердце: стало ясно, что девочка сильно страдает от всей этой злосчастной истории. Как мог Генрих, снова спрашивала себя Екатерина, причинять собственному ребенку такие страдания?

– Мы должны быть милосердны к ней ради короля.

Глаза девочки, больше не детские, вспыхнули злобой.

– Дорогая матушка, я не могу, даже ради того, чтобы порадовать вас. Она нехорошая женщина, она крадет у вас моего отца.

– Мария! – Екатерина крепко взяла дочь за плечи. – Никогда, слышишь, никогда не должен ни король, ни кто-либо другой слышать от тебя подобных вещей. Ты должна уважать его и не гневить в такое сложное время. Скоро все наладится, и госпожу Анну забудут.

Мария встала:

– Я молюсь об этом. Можно я пойду играть с куклами?

Екатерина смотрела, как дочь уходит, и у нее щемило сердце.

Анна решила не оставаться в стороне от празднеств, хотя никакой официальной роли у нее не было. В то время как Генрих и Екатерина принимали гостей при дворе, она делала то же самое в своих роскошных апартаментах. Придворные устроили там давку, стремясь попасть в фавор, и прыгали через головы друг друга, чтобы нанести визит пассии короля. Было ясно, что Генрих не хочет выставлять ее напоказ перед кардиналами, но Екатерина подозревала, что и сама Анна не желает сталкиваться лицом к лицу с ней, королевой.

– Она слишком горда, чтобы сгибать колени перед вашей милостью, – с презрительной усмешкой говорила Мария.

– По-видимому, она согласна с королем в том, что ваша милость не является ему законной женой, – сухо заметила Мод.

– А то как же! – вставила Гертруда Блаунт.

– Тут все серьезнее, – продолжила Мод. – Кажется, она теперь выставляет себя поборницей реформирования Церкви.

– Некоторые называют ее еретичкой, и, говорят, ее брат больше лютеранин, чем сам Лютер! – Так сказала Мария, склонная к преувеличениям, благослови ее Бог.

– Если это правда, тогда она представляет еще большую угрозу христианскому миру, чем я думала, – заметила Екатерина. – В своем ослеплении король может начать прислушиваться к ее мнению!

Положение Екатерины становилось все более нестерпимым. Больно было видеть, как Анна щеголяет в дорогих нарядах и украшениях, которыми осыпал ее Генрих, а его открытые ухаживания за этой женщиной, как будто она уже стала его женой, были и вовсе невыносимы.

Разбирательство дела приближалось, и Марию удалили от двора. Екатерина не могла забыть бледного лица дочери в момент их прощания. Уолси тоже имел подавленный и усталый вид, а учтивый Кампеджо стал несколько сдержаннее. Больше, чем когда-либо, опасаясь, что она не добьется ни от того, ни от другого справедливого суждения, Екатерина подала жалобу в Рим с возражениями против полномочий суда легатов.

Иногда она начинала сомневаться, начнет ли он вообще заседать. Теперь Екатерина была абсолютно убеждена: папа приказал Кампеджо затягивать дело, как только можно. Сперва Кампеджо заболел, потом возникло долгое замешательство в связи со вторым разрешением на брак. Незадолго до Пасхи Уолси с кривой усмешкой объявил Екатерине, что отправил посланников в Рим, дабы разыскать копию в Ватикане, но ее и следов не нашли.

– Это меня ничуть не удивляет, господин мой! – ответила она.

– Вероятно, они не особенно старались ее найти! – прокомментировала позднее Мария, и Екатерина подозревала, что ее подруга права.

Потом другие послы были отправлены в Испанию для изучения имевшегося у императора документа. На этот раз Уолси с явным удовольствием проинформировал Екатерину о том, что это очевидная подделка, а значит, нет смысла предоставлять имевшуюся у нее копию в качестве доказательства в суд.

– Кардинал заявил бы, что это подделка, даже если бы сам архангел Гавриил уверял его в обратном! – убежденно сказала Мария.

В продолжение этих ужасных месяцев ожидания люди ни о чем другом, кроме Великого дела короля и грядущего судебного разбирательства, не говорили. Вся государственная машина замерла и бездействовала, пока шли приготовления к слушаниям.

В апреле, когда двор находился в Ричмонде, Генрих зашел к Екатерине:

– Я хочу, чтобы вы взяли себе в советники и помощники лучших людей моего королевства.

Екатерина не сказала ему, что вовсе не намерена признавать решение суда. Как послушная жена, она выбрала себе в защитники архиепископа Уорхэма и Джона Фишера, епископа Рочестера. Фишер был твердо на ее стороне, Уорхэм осторожничал и юлил.

– Помните, мадам, ira principis mors est! – все время повторял он. – Гнев короля – это смерть!

От Уорхэма пользы не будет, это ясно. Екатерина напомнила себе, что ее советники оставались подданными короля, и, если вердикт будет вынесен в ее пользу, гнев Генриха, и Анны Болейн тоже, вполне может обратиться на них. Она не рассчитывала получить от них бескорыстные советы. Вместо этого Екатерина продолжала молиться о том, чтобы папа понял: для нее нет никакой надежды на правосудие в этом английском суде – и отозвал дело для рассмотрения в Рим.

Двор переехал во дворец Брайдуэлл: рядом с ним находился монастырь Черных Братьев, где готовились к слушаниям дела. В это время Екатерине выпал шанс еще раз встретиться в саду с Мендосой. Под прикрытием восхитительных, рано расцветших кустов роз посол приглушенным голосом сообщил ей о том, что император потребовал от папы отозвать поручение, данное Кампеджо и Уолси, однако, судя по всему, Климент слишком расположен к Генриху и едва ли согласится на это.

Екатерина еще переваривала эту неприятную новость, когда Мендоса, этот добрый, преданный человек, повернулся к ней лицом. Казалось, он борется с собой. Помолчав, посол сказал: