Джейн возилась с едой, ощущая тошноту. Остальных слова Кромвеля, казалось, ничуть не смутили. Разговор вернулся к Марии. Сославшись на то, что завтра ей рано вставать, Джейн удалилась, как только позволили приличия. Теперь она точно знала: больше нельзя утешать себя ложными заверениями о причастности Анны к тому, за что ее казнили. А вдруг на ней вообще не было никакой вины?

1536 год

Лондон был en fête[68], вдоль берегов реки собрались толпы народа. Всем не терпелось увидеть, как новая королева торжественно въезжает в город. Джейн сидела рядом с Генрихом в королевской барке, облаченная в золотую парчу и увешанная дорогими украшениями, и через силу улыбалась, пока они плыли из Гринвича к Вестминстеру в сопровождении красочной процессии маленьких лодок, празднично убранных по поводу такой оказии. Позади следовала барка с королевскими стражниками в алой с золотом форме.

Люди на берегу встречали приближение королевских лодок радостными криками; военные корабли и береговые пушки палили.

У пристани в Рэдклиффе рядом с Лаймхаусом они остановились, чтобы король с королевой могли посмотреть устроенную в их честь Шапуи живую картину с демонстрацией того, как император одобряет брак Генриха и Джейн. Сам посол, разодетый в пурпурный атлас, ожидал их в шатре, расшитом гербами императора, а когда представление закончилось, Шапуи подал сигнал двум небольшим лодкам. На одной сидели трубачи, на другой – группа музыкантов с шомами[69] и волынками. Посол попросил их сняться с якорей и обеспечить музыкальное сопровождение королевской барке, которая возобновила величавое движение к Вестминстеру. Французский посол, стоявший на берегу, с завистью взирал на происходящее.

Джейн едва смогла заставить себя взглянуть на Тауэр, который показался вдалеке, – угрюмый и зловещий, несмотря на украшенные вымпелами и флагами стены. Лодка остановилась, чтобы принять салют четырехсот пушек, которые выстроились на пристани у Тауэра. Но Джейн думала только о том, что те же самые орудия стреляли три недели назад, оповещая лондонцев о смерти Анны Болейн. Анна все еще была здесь, за этими стенами, ее тело разлагалось под плитами пола церкви Святого Петра в Тауэре. Томас с каким-то премерзким удовольствием сообщил Джейн, что гроба для Анны не делали, ее окровавленный труп и голову похоронили в ящике от стрел и без особых церемоний.

Джейн посмотрела на Генриха, который стоял рядом с ней, но ничего особенного не заметила. Король принимал салют. Если его и терзали неприятные мысли, вида он не подавал. Джейн сглотнула. Надо собраться, иначе тревога и угрызения совести сведут ее с ума. Лучше ей забыть о печальной участи Анны; это не ее вина. Однако надоедливый внутренний голосок тут же напомнил, что она по своей воле прислушалась к «дружескому совету» и влила яд в уши Генриха, чем помогла убедить его в необходимости избавиться от Анны. А потом сообщила королю о своей беременности, закончившейся неудачно, и тем самым, вероятно, окончательно решила участь прежней королевы. Но ведь она не хотела причинять ей вред!

Глаза Джейн блуждали по рядам горожан, заполонивших берега Темзы. Люди громкими криками выражали одобрение новой правительнице. Они не испытывали никаких моральных терзаний, как и Генрих. Ах, но известно ли им, что падение Анны было спланировано Кромвелем?

«Хватит!» – велела она себе, улыбаясь и приветственно махая рукой людям. Какая нелепость – считать себя виноватой из-за того, что сделал Кромвель. А разве сама Джейн не умолчала о том, что видела у башни Мирефлорес? Она хотела только аннулирования брака, а вовсе не гибели Анны. И была уверена в существовании убедительных доказательств, пока другие не начали выражать сомнения, но тогда уже было поздно. С тех пор Джейн перетряхивала свою душу, чтобы понять, отчего чувствует себя виноватой. Она сходила на исповедь и получила отпущение грехов. Духовник развеял ее сомнения. Отчего тогда ее мучения продолжаются?

В Вестминстере Джейн и Генрих спустились с барки на берег и рука об руку во главе процессии направились к Вестминстерскому аббатству, где послушали мессу. Когда были освящены гостии[70], Джейн склонила голову и впервые за этот день ощутила ликование. Тут она вспомнила, почему решила стать королевой и какого блага хотела достичь. Ей пришел на память отец Джеймс; когда-то давным-давно он говорил ей о Цицероне и его идее высшего блага. Что лучше: еретичка, которая изображает из себя королеву, попирает истинную веру и злоумышляет против истинной королевы и ее дочери, или добродетельная королева, которая стремится восстановить подлинную религию и права законной наследницы престола? Разве можно было сомневаться, на чьей стороне находится высшее благо?

Шествие по улицам Лондона не планировалось. Генрих сказал, что это подождет до коронации. Джейн обрадовалась: сегодняшних церемоний ей хватило с избытком, – и испытала огромное облегчение, когда наконец оказалась в своих покоях во дворце Йорк.

– Вы хорошо справились, дорогая! – похвалил ее Генрих, когда они сели ужинать в тот вечер. – Народ любит вас! А когда вы порадуете их принцем, они возлюбят вас еще сильнее.

– Молюсь, чтобы этот счастливый день поскорее настал, – ответила она.

Еще три недели, и она сможет надеяться, что в этом месяце зачала ребенка.

Генрих улыбнулся ей:

– Если не настанет, то не от недостатка попыток! – Король разломил белый хлебец и обмакнул его в похлебку. – Дорогая, Екатерина и Анна были коронованы в течение нескольких недель после того, как стали королевами, но вам придется подождать. Моя казна настолько истощена, что я не могу сейчас провести еще одну коронацию. Надеюсь, скоро мои сундуки пополнятся сокровищами монастырей, и тогда я устрою для вас церемонию, какой вы заслуживаете.

– Я согласна подождать, – сказала Джейн.

– Не думайте, что ждать придется долго. Я планирую организовать все в конце октября, тогда для вас построят барку, каких еще не видели в Англии. Она будет сделана в форме буцентавра – церемониального знака дожей, они использовали его при венчании Венеции с морем.

– Это будет прекрасно!

Джейн улыбнулась и подумала: интересно, во сколько это обойдется? Она надеялась, что затраты окупятся не благодаря богатствам, украденным у монастырей.

Генрих положил ей несколько кусочков цыпленка в кислом соусе:

– Вы пройдете на своей новой барке из Гринвича в Тауэр, потом с триумфом проедете по Лондону, где, как обычно, будут устроены живые картины, и проследуете в Вестминстер, и там на следующий день будете коронованы.

Джейн уже видела свою корону. Генрих сдержал слово, и ее принесли показать ей. Как она и надеялась, это был тот убор, который носила королева Екатерина: открытый золотой венец немалого веса, украшенный сапфирами, рубинами и жемчугом. Эту корону Джейн наденет с радостью и на самом деле почувствует себя королевой. А пока она с болью в сердце ощущала, что не обладает ни величием Екатерины, ни самоуверенностью Анны.

Джейн стояла на галерее над Вестминстерскими воротами в Уайтхолле и махала рукой вслед уезжавшему открывать сессию парламента Генриху. За спиной у нее собрались дамы. Леди Ратленд из кожи вон лезла, демонстрируя дружелюбие. Леди Монтигл, по обыкновению, была столь же очаровательна манерами, как мила лицом, а Маргарет Дуглас в последнее время имела такой вид, будто лелеяла в душе какой-то восхитительный секрет. Джейн сделала себе мысленную заметку: «Поговорить с Маргарет»; но сперва нужно узнать, что думает Генрих по поводу ухаживаний за ней Томаса Говарда.

Эдвард участвовал в официальном открытии парламента. Он приехал во дворец Вестминстер, одетый с подобающей виконту роскошью, и пришел в покои королевы незадолго до обеда, чтобы рассказать о происходящем. Джейн очень обрадовалась его появлению.