Тогда Ждан добавил, что злодей Шуба одет вот как: шуба на нём медвежья, с красным верхом, верх – немецкое сукно, и сам он – как медведь здоровый, а смотрит, как боярин, – очень грозно. Так что резать его надо сразу, в один мах, ибо во второй раз размахнуться он уже не даст.

И за это они выпили – за один мах. Потом ещё поговорили о том о сём, и Ждан ушёл. Трофим и Еремей легли. Трофим ничего не спрашивал.

Назавтра собрались заранее, пришли пораньше. Это было в Вощаном ряду, недалеко от Сурожского, главного, и тут же рядом Свечной и Сапожный. Там Сырковских было половина лавок, но Ждан указал на одну и сказал, что в этой. К ней подходить они не стали, а разошлись, как ещё с ночи было оговорено: Ждан ближе к Великому мосту, это если Шуба вдруг надумает пойти в Успенскую, Еремей пошёл в другую сторону, к Никольскому собору, а Трофиму указали встать на полдороге к Параскеве Пятнице. Там был даже не ход между рядами, а почти пролаз, такой он был узкий. Трофим там прислонился к стене, поправил на брюхе лоток, и правой его придерживал, а в левую взял шило, убрал под лоток и принялся ждать. На лотке, как всегда, лежала всякая дрянь, смотреть на неё было тошно. Трофим даже подумал, что вот он сейчас Шубу запорет – и можно будет снимать лоток и ехать обратно в Москву. А пока Трофим стоял и ждал. Никто в этот пролаз не лез и мимо не проходил. Начали звонить колокола к обедне. Трофим весь подобрался. Но опять никто мимо не шёл. А колокола звонили и звонили. Трофим ждал. В пролазе было сумрачно. Начал сыпать мелкий снег, ветра совсем не было, и Трофима начал бить озноб, будто мороз ударил. Колокола всё звонили. Трофим начал на них злиться, думать, что из-за них можно не услышать, если вдруг от Ждана закричат: «Зарезали! Зарезали!» Думалось, что именно от Ждана будет крик, потому что Ждан ловкий, взял себе лучшее место, он и зарежет, и ему будет вся честь. Колокола звонили. И опять подумалось: Шуба, конечно, пойдёт к Ждану, Ждан же знает Шубины повадки, поэтому и встал ближе к мосту, Шуба пойдёт к мосту, потому что там можно, если вдруг чего, сразу через мост – и на Софийку, а там попробуй, найди!

И вдруг из-за угла вышел быстрым шагом Шуба! Трофим его сразу узнал по красной шубе и по его росту – трёхаршинному, и ещё по глазам – они так и сверкали, и брови были грозно сведены. Трофим сдвинул руку с шилом, выпростал из-под лотка, шило было здоровенное, таким только кабана колоть…

А вот не кололось! Трофим стоял, как пень, шило сверкало, Шуба шёл прямо на шило…

И Трофима взяла робость. Он смотрел Шубе в глаза и не шевелился. Шуба усмехнулся, прошёл мимо – и пошёл дальше, не оглядываясь. Трофим мог его догнать, пырнуть в спину, шило насквозь прошло бы…

Но Трофим стоял, не шевелясь, и смотрел, как Шуба уходит всё дальше и дальше, пока не скрылся за тыном.

А потом колокола затихли. Началась обедня. Трофим стоял столбом как околдованный. К нему подбежали Ждан и Еремей, Ждан начал трясти его, Трофим не чуял. Тогда Еремей спросил, что было. Трофим, опомнившись, ответил, что был Шуба, проходил, видел шило, хмыкнул, а он, Трофим, не смог Шубу ударить – не поднялась рука. Трофим думал, что они начнут кричать на него, орать, обвинять в измене…

Но они ему ни слова не сказали, а только переглянулись между собой, помолчали, а после Ждан – он стал от злости весь чёрный – сказал, как будто сам себе, что это не беда, московский человек уже приехал.

– Московские люди, – поправил его Еремей.

– Да, – сказал Ждан. – Московские. Много людей! И никуда от них Шубе не деться! Хоть это и грех.

Трофим хотел спросить, почему грех? Но не решился.

И проснулся. Уже в Слободе. Было ещё совсем темно, в ноябре всегда светает поздно… Зато, опять подумалось, не там, а в Слободе! Трофим вспомнил Шубу и перекрестился. Хотя и здесь не мёд, конечно. Трофим тяжко вздохнул. Сейчас начнут вставать, шуметь. Встанет Клим, придут от Зюзина и, хоть сегодня воскресенье, поведут в покойную, там опять надо будет тыкать кочергой, кочерга будет молчать, пока не войдёт ещё один такой же тощий и приземистый, назовётся Васькой, в него ткнёшь кочергой, кочерга заскворчит… И опять мочало – начинай сначала: этот человечишко станет кричать, что это он убил, ему за это Нагие… или Трубецкие?.. или кто ещё?.. посулили сто рублей, и вот он…

Тьфу! Трофим перевернулся на спину и стал думать о другом – как он сейчас с опаской встанет, и Клим не почует, не проснётся; он выйдет из каморки, сойдёт вниз, к крыльцу, а там все тоже спят – время ещё тёмное, ночное, почему не прикорнуть? А он с крыльца и через двор к Троицкой башне, и там все спят, он в башню, вниз по лесенке к колодцу, снимет с него решётку и полезет вниз. Чего туда не залезть – колодец давно сухой, и там на самом дне сбоку открыт лаз – он в него нырь и полез дальше! Лез, лез и вылез в чистом поле, осмотрелся – кругом снег, Слобода аж вон где, сзади в четырёх верстах, не меньше, и он по полю, через леса, реки, болота и опять через поля – за Каму, к медведям, и пусть его там медведи задерут, сожрут, только бы сбежать отсюда. Марьян был прав, Мотька права, эх…

Вдруг Клим чихнул во сне. Трофим опомнился, вздохнул, подумал, что какая тут Троицкая башня, да тут только с лавки слезь – и сразу же сбегутся и начнут орать: «На службу!» Трофим ещё раз вздохнул, сел на лежанке, сунул руку под тюфяк…

И похолодел! Кочерги не было! Трофим сунулся туда, сюда, ощупал… Нет нигде! Трофим соскочил на пол, проверил под лавкой – нет. Завернул тюфяк – нет. Глянул под досками – нет. Трофим прислушался. Клим спал. Или делал вид, что спит.

– Клим! – громко позвал Трофим.

Клим даже не шелохнулся. Трофим ещё раз окликнул и ещё. Клим не отзывался и не шевелился. Да его что, зарезали, что ли? Так не дышал бы. Трофим тряхнул Клима за плечо. Клим заворочался, спросил спросонья:

– Что такое?

– Кочерга пропала!

– Какая ещё, на хрен, кочерга?!

– Аграфенина! Заговорённая!

Клим встрепенулся, сел. Спросил:

– Как это вдруг пропала?

– А вот так! Из-под тюфяка! Кто-то достал!

– Из-под твоего, – сказал Клим, – значит, тебе и отвечать.

– А я скажу: ты взял!

– Как это я?

– А так! – в сердцах сказал Трофим. – А кому ещё? Больше никого здесь не было! Кому брать, как не тебе? Тебя Марьян подкупил! Нагие надоумили!

– Ты это брось! – сердито вскричал Клим. – Ты думай, что несёшь! На дыбу захотел?!

Трофим усмехнулся, помолчал, после сказал насмешливо:

– На дыбу мы вместе пойдём.

Клим сердито засопел, заворочался, брякнул кресалом, высек свет. Трофим, уже при свете, посмотрел на Клима. Вид у Клима был весьма нерадостный. Клим посмотрел на Трофима, сказал:

– Я ничего не слышал. Это колдовство какое-то. Никто сюда не заходил.

– А где кочерга? – спросил Трофим.

– Чёрт снёс! – сердито сказал Клим. И ещё сердитей продолжал: – Связались с колдовством, и на тебе. Так я и думал! – махнул рукой и замолчал.

Трофим сказал:

– За мной скоро придут. Надо же идти в покойную, а там без кочерги никак. Васек надо же испытывать! Что будем говорить?

Клим не отвечал. Сидел, громко посапывал. Жевал губами. После в сердцах сказал:

– А я говорил тебе: скорей надо, скорей! Назвали бы кого ни попадя – и с плеч долой. А теперь нас самих назовут! Чем тебе тот подклюшник был плох? Назвали бы его – сейчас бы водку пили, девок… Да! А теперь вот как!

И Клим сплюнул. Трофим молчал. Клим снова начал говорить:

– И вот что всего обиднее: кочерга эта – сущее дерьмо. А что ещё слепая нянька могла наворожить? Дурная же она! Неграмотная. Вот если б доктор Илов за это взялся, да по своим книгам, тогда бы цены ей не было, а так чего? Дерьмо и есть дерьмо. На одних шипит, на других нет, а после наоборот, где шипела, там молчит, а где молчала… Тьфу!

И замолчал. Утёрся. Успокоился. И опять начал, но уже спокойным голосом:

– Я про неё, про эту кочергу, много думал. И вот что мне надумалось: ну как кочерга может видеть злодея? У неё что, разве есть глаза? Нет. Значит, видеть не могла. А вот грех чуять – это запросто! Вот она его и чуяла. И пока подклюшник нам брехал про то, что он царевича убил, кочерга шипела, потому что чуяла: брехня это. А как он перестал брехать, она и замолчала. Так и сегодня будет: кто будет брехать, на того она будет шипеть, а кто…