Джейн крепко закрыла глаза, не смея глядеть во тьму: вдруг она там? А когда наконец уснула, в ее сны прокралась чума.

Шапуи попросил о встрече с Джейн. Они прогуливались по Северной террасе и любовались впечатляющим видом сельских красот; разнообразили картину возвышавшиеся неподалеку шпили колледжа Итон.

– Что-то беспокоит ваше превосходительство, – сказала Джейн.

– Вы не ошиблись, мадам. – В добрых глазах посла отобразилась боль. – Это закрытие монастырей – оно не только безнравственно, но и катастрофично для жителей Англии. Множество монахов и монахинь оказались изгнанными в мир с крошечным содержанием. И теперь те, кто приходил на помощь бедным и больным, зависят от своих бывших прихожан или благотворителей. Если раньше монастыри давали приют нищим, бродягам, теперь их бывшие насельники нередко сами вынуждены просить подаяние.

Не такую картину рисовал ей Генрих. Он кормил ее банальностями или вообще не предвидел последствий своих действий? А может, это Шапуи преувеличивал, потому что, как и она сама, всеми силами души противился роспуску монастырей?

– Приходским служащим придется нелегко, – продолжил он. – Люди говорят, они уже напряжены до предела, а число тех, кто приходит за помощью, все растет.

Джейн вспомнила длинные очереди ожидавших милостыни нищих в Бедвин-Магне.

– Уже становится очевидным, что кое-где они не справляются, – сообщил ей Шапуи. – Ваша милость, нужно что-то делать. Люди обозлены и возмущены. Они протестуют против закрытия монастырей и отмены старых религиозных традиций. Святые места оскверняют! Запрещено искать чудеса, больные и умирающие лишены всякой надежды. – Он в отчаянии покачал головой, этот добрый, честный человек.

– Король говорит, что монастыри пришли в упадок.

Джейн решила, что ее долг – выказать лояльность к Генриху. Она не хотела, чтобы ее вовлекали в дискуссии о религии и политике.

– Ваша милость, если это так, почему людей ужасает их упразднение? Они же не дураки. И понимают, ради чего это делается. Я заметил, в каком ужасе они наблюдали, как офицеры короля сбрасывают с постаментов почитаемые образы Мадонны и святых, разбивают топорами прекрасные витражи. Они видят, как грузят на телеги и увозят к королю церковные сокровища – дорогие одежды, алтарную утварь, даже камни и металл с крыш; ропщут против тех, кто скупает земли и превращает аббатства в личные поместья. Люди считают это святотатством! И помимо этого, их еще обложили налогами в поддержку церковных реформ, которых они не хотят, и вынудили оказывать помощь выгнанным из монастырей монахам и монахиням! Мадам, я прибегаю к вам в надежде, что вы сможете умолить короля: пусть он поймет ошибочность своих решений и остановит все это.

– Мессир Шапуи, я несколько раз пыталась, но безуспешно. Король знает, как я к этому отношусь.

– Предупредите его, мадам! Предупредите о том, что может произойти, если он будет упорствовать в своем чудовищном безрассудстве. Люди возмущены до предела и опечалены. Они больше не будут терпеть. Я говорю это, желая блага королю.

– Я знаю, – помолчав, ответила Джейн. – Поверьте, я попытаюсь заставить его прислушаться. Обещаю. Это слишком сложные вещи, я не могу обсуждать их с вами. Мне нужно идти и переодеться, я должна позировать мастеру Гольбейну.

Она покинула посла с упавшим сердцем.

Дамы одели Джейн в великолепное платье из алого бархата с дамастовым киртлом и расшитыми золотой нитью верхними рукавами. Тяжелое ожерелье из жемчуга и рубинов сочеталось с каймой на вырезе, а крупная брошь была создана самим мастером Гольбейном. На голову королеве они надели украшенный драгоценными камнями капор с вуалью, наброшенной поверх него в модном ракушечном стиле.

Генрих распорядился, чтобы Гольбейн написал портреты их обоих, дабы тем отметить беременность Джейн. Руки она должна была сложить на животе, словно оберегая находящегося там ребенка. К моменту окончания работы она – даст Бог – начнет быстро прибавлять в теле, и все поймут значение картины.

Гольбейна только что назначили королевским живописцем. У него была студия во дворце Йорк, но мастер покинул Лондон вместе со всем двором.

– Он исключительно одаренный художник и достоин моего покровительства, – сказал Генрих. – Кромвель тоже находит его весьма полезным, потому что за работой над портретами он слышит всякие разговоры.

Джейн видела портрет Генриха, созданный Гольбейном, и была поражена исходившим от картины ощущением силы и реального присутствия героя, которое подчеркивалось использованием настоящих золотых листьев. Однако во время позирования сама она сильно переживала из-за разговора с Шапуи; и когда художник показал ей набросок, Джейн увидела, что он уловил ее настроение, – она выглядела напряженной и озабоченной; Гольбейн не льстил ей и очень точно изобразил ее поджатые губы. На рисунке она выглядела женщиной, которая встревожена, так как собирается обсудить с мужем какой-то вызывающий серьезные разногласия вопрос.

Генрих только-только вошел в апартаменты Джейн и мыл руки перед ужином, как вдруг появился секретарь Кромвеля.

– Доклад от лорда Кромвеля, ваша милость, – с поклоном произнес он и терпеливо дожидался, пока слуги не унесут рукомойник и не подадут королю полотенце.

Генрих взял свиток:

– Благодарю вас, Ральф. Можете идти.

Он сел за стол. Джейн следила, как по мере чтения выражение лица супруга становится все более озабоченным.

– Чума распространяется за пределы Сити в сторону Вестминстера, – сказал король. – Несколько человек она сразила в самом аббатстве. – Думаю, придется отложить вашу коронацию до следующего сезона.

– Конечно, лучше поберечься, – ответила Джейн. – Мы должны думать о ребенке.

– Вот-вот! Я ни за что на свете не стану рисковать вашей или его жизнью!

– Но здесь мы пока в безопасности?

Генрих погладил ее по плечу:

– Будь это не так, я уже давно поехал бы дальше.

В последнюю ночь сентября призрак появился снова. Сжавшись от страха, Джейн спрашивала себя: что он предвещает на сей раз? Скосит их всех чума? Или она потеряет ребенка? Королева терзалась дурными предчувствиями.

Через несколько дней она получила ответ.

Новость привез гонец из Лондона. В Луте, в далеком Линкольншире, произошел бунт.

Расхаживая взад-вперед по комнате Джейн, Генрих выкладывал перед ней голые факты. Стаккато тона выдавало гнев короля.

– Это был протест против моих религиозных реформ. В тех краях, на севере особенно, старые идеи очень сильны. Но, Джейн, это было не просто стихийное возмущение народа. Бунт организовали, причем люди не бедные, – предатели все они!

Именно это предсказывал Шапуи. Надо было ей поговорить с Генрихом, рассказать об опасениях испанского посла, но она смалодушничала, ее слишком занимали собственные страхи. И в любом случае что мог сделать Генрих? У него не было времени предпринять какие-то шаги. И главное, разве он послушался бы ее? Скорее просто отмахнулся бы от ее страхов или разозлился, что она вмешивается не в свои дела.

– Я созвал экстренное заседание Совета, и меня, наверное, уже ждут, – сказал ей Генрих. – Не бойтесь, дорогая. Я разберусь с этими негодяями, они получат по заслугам!

Однако время шло, наступил октябрь, листва на деревьях пожелтела или окрасилась багрянцем, а ситуация не улучшалась, напротив, становилась все напряженнее. Это было восстание. Собралась целая армия мятежников, люди сходились отовсюду и примыкали к ней. Поступали новости, что люди Норфолка пополнили ряды инсургентов, а мятеж распространился на Йоркшир.

– Повстанцы захватили Йорк! – громыхал Генрих, вне себя от гнева.

Джейн казалось, что она замечает и в самом короле искорки страха. Это было настоящее восстание. Джейн переживала, страшась за них обоих, за ребенка, которого носила под поясом, и за сестру Лиззи, жившую в Йорке с юным Генри и малышкой Марджери, едва сводя концы с концами на вдовьи доходы. Джейн посылала ей деньги и беспокоилась о ней. Последнее письмо Лиззи дало надежду, что ситуация исправляется: похоже, за ней ухаживал сэр Артур Дарси, младший сын лорда Дарси, пэра от северных графств. Но теперь Джейн боялась, что Лиззи грозит опасность, ведь мятежники вполне могли сорвать гнев на сестре королевы.