И, не сказав больше ни слова, вышел.

Анна чувствовала себя как никогда несчастной и затравленной. Не помогали и рассказы отца об участи ее клеветников. Женщину заключили в тюрьму за то, что та называла Анну шлюхой и проституткой, священника – за слова, что от Анны воняет хуже, чем от совокупляющейся свиньи. Еще отвратительнее было заявление представшего перед Тайным советом монаха, который говорил, что юный Генри Кэри – сын сестры Анны от короля. К счастью, мальчик, находившийся после отъезда Марии и Уильяма Стаффорда в Кале под опекой Анны, жил с бабушкой в Хивере и не ведал ни о каких слухах.

Однако преступление всех этих мелких людишек состояло в мятежных разговорах. Гораздо больше беспокойства вызывало открытое неповиновение влиятельных людей. Что бы ни говорил Генрих Анне наедине, на публике он не хотел терять лица. Все должны были признать, что его решение оставить Екатерину и жениться на Анне было правильным, что Елизавета – его законная наследница, а он – высший глава Церкви Англии. Когда дело касалось тех, кто уклоняется от клятвы верности, король становился жестоким.

В мае в Тайберне были казнены настоятель картезианского монастыря в Лондоне, два приора-картезианца и брат из обители Сион – их повесили, тела выпотрошили и четвертовали. Норрис присутствовал на казни и после передал Анне, что монахи вовсе не выглядели напуганными и шли на смерть с радостью. Он опустил в своем рассказе мрачные подробности, и она с трудом могла представить себе, каково это – быть привязанным к волокуше и протащенным по улицам города, повешенным до полуудушения, а потом претерпеть ужасы кастрации, потрошения и обезглавливания. По крайней мере, когда тела казненных разрубали на четыре части, чтобы выставить на обозрение публики, несчастные уже ничего не чувствовали.

– Как реагировали люди? – спросила Анна.

Норрис поморщился.

– Они обвиняли меня, – прошептала Анна.

Кивок Норриса был едва заметен, а его глаза полны сочувствия. Анна отвернулась. Она не смела думать о том, как много значил для нее Норрис. Если бы подумала, могла сломаться.

На той же неделе Генрих снова предложил Фишеру и Мору произнести клятву верности, и оба в очередной раз отказались.

– Они изменники и заслуживают смерти, – твердила Генриху Анна, отчаянно желавшая, чтобы эти двое умолкли навеки.

– Их подвергнут допросу, – с мрачным видом обещал король. – Закон будет исполнен.

– Никто не должен подвергать сомнению права нашего сына.

– Нашего сына?

– Сир, я жду ребенка! – триумфально сообщила Анна.

Она еще была не до конца в этом уверена, но так хотела вернуть себе любовь и уважение короля, что не могла сдержаться.

Генрих взял ее руку и поцеловал:

– Я благодарю Господа. Вы должны заботиться о себе, Анна. Мы должны сделать все, чтобы не потерять этого ребенка.

Конечно, Анна ждала несколько иной реакции, но все же усматривала в ней начало новых отношений.

Удача снова на ее стороне, убеждала себя Анна и с нетерпением ожидала возвращения Джорджа из нового посольства во Францию в надежде, что брату удалось склонить короля к согласию на брак Елизаветы с герцогом Ангулемским. Однако хватило одного взгляда на его лицо по возвращении в Гринвич, чтобы догадаться о неудаче посольства.

– Как смеет Франциск столь пренебрежительно относиться ко мне! – кипела от возмущения Анна.

Разочарование не должно омрачить ее радость, ведь скоро родится сын! Анна устраивала пиры, спортивные состязания и танцы. Настроение ее улучшилось, а вместе с ней немного развеялся и Генрих. Наметились признаки изменений, о которых молилась Анна. Пока она танцевала и веселилась, десять монахов-картезианцев, отказавшихся признавать главенство короля над Церковью, по приказу Генриха были прикованы цепями к столбам в стоячем положении и оставлены умирать от голода.

Пусть это послужит назиданием ее врагам. Жаль, что Генрих не велел приковать так же Фишера и Мора, чтобы те тоже отправились в мир иной. Но она еще своего добьется. Анна устроила пышный банкет для Генриха в подаренном ей роскошном доме в Хэнворте, в двенадцати милях от Лондона. Любимое королем легкое и сладкое анжуйское вино лилось рекой, и вскоре виновник торжества был пьян, обнимал Анну, горячо целовал и на глазах у всех поглаживал ее живот.

– Есть люди, которые желали бы убрать меня с дороги, – прошептала она ему на ухо. – Пока они живы и распространяют злонамеренные речи, титул не будет обеспечен малышу, которого я ношу под поясом.

– О ком вы говорите, дорогая? – едва ворочая языком, спросил Генрих.

– О епископе Фишере и сэре Томасе Море! Ради нашего сына, сир, прошу вас, отправьте их на смерть. Заставьте замолчать тех, кто имеет власть помешать нам!

– Будет сделано, – обещал Генрих. – Я ни в чем не могу отказать матери моего сына.

Через два дня епископа Фишера судили в Вестминстер-Холле и приговорили к каре, достойной изменника. Вскоре после этого пришло известие из Рима: папа Павел назначил Фишера кардиналом и посылает для него в Англию дзукетто – красную шапочку.

– Силы небесные! – бушевал Генрих. – Он будет носить эту шапку на плечах, потому что, когда ее привезут, головы у него уже не будет!

Еще три картезианских приора умерли жестокой смертью в Тайберне. Поднялись публичные протесты, люди были возмущены тем, что такое же наказание предстоит вынести семидесятишестилетнему Фишеру. Генрих заменил его на обезглавливание. Епископ принял смерть на плахе на Тауэрском холме, а его голову в назидание всем выставили на Лондонском мосту. В день смертных мук Фишера Анна пошла на мессу, борясь с неожиданным чувством вины, поэтому приказала капеллану молиться об упокоении души епископа. Ту ночь она провела без сна.

На следующий день Анна твердо сказала себе, что казнь была оправданной. Фишер – опасный враг. Успокоив тем свою совесть, она приказала устроить представление масок для развлечения короля и изобразить восседающего на небесах Господа, который подает знаки, что одобряет недавнюю казнь. Генрих смотрел представление, сияя от удовольствия, и громогласно хохотал при виде себя самого, отрубающего головы священникам. Не был ли его смех слишком громким? Ощущал ли он на душе ту же тяжесть, что и она?.. После того как король распорядился, чтобы она организовала такое же увеселение в канун Петрова дня – в этот день в Англии было принято чествовать папу, – Анна решила, что нет.

Когда ей передали, что голова Фишера не разлагается, Анны почувствовала, как по телу поползли мурашки. Некоторые называли это признаком святости, отчего становилось еще тревожнее: ведь если Господь на стороне епископа, то Он, разумеется, не одобряет ее, Анну! Услышав, что голова Фишера была сброшена в Темзу и утонула, королева испытала невероятное облегчение.

Объявление о том, что Анна скоро родит, изменило все. Никто теперь не смел пренебрегать ею, с ее мнением вновь стали считаться, и люди кинулись искать милости и заступничества дражайшей супруги короля. Когда шут Генриха, разыгрывая дурную шутку, крикнул: «Анна – потаскушка, а ребенок – бастард!» – король так разъярился, что Анна подумала, он прибьет его. Дураку было велено скрыться с глаз и не показываться.

В конце июня Анна уже ослабляла шнуровку на платье, чтобы приспособить его к растущему вместе с ребенком животу, и чувствовала себя превосходно. Но однажды утром, наблюдая за игрой в теннис Норриса и Уэстона, она почувствовала тянущую боль в пояснице. Анна вернулась обедать в свои покои, и боль переместилась в чрево. Она приходила и уходила. Анна упорно старалась не замечать ее. Это ничего. Скоро пройдет. Но стоило подняться, и она ощутила влагу между ног, а путь в уборную отметили кровавые пятна на полу. Вскоре кровотечение усилилось; кровь выходила сгустками, а спазматические боли стали невыносимыми. Дрожа от страха, Анна закричала – прибежали дамы.