К удивлению Екатерины, ей нанесли визиты некоторые местные джентльмены. Приехал и венецианский посол со свитой из тридцати нарядных итальянцев. Ей нравилось играть роль хозяйки и производить на гостей впечатление великолепием своего поместья. За обедом в присутствии гостей вокруг нее стояли тридцать фрейлин, а еще пятьдесят прислуживали за столом. Пусть никто не сомневается в том, что она истинная королева Англии! Тем не менее Екатерина не переставала задаваться вопросом: почему венецианцы сочли уместным посетить ее? Знали ли они нечто такое, что не было известно ей? Или у них сложилось впечатление, что ее могут вернуть ко двору? Но гости не упомянули ни о чем подобном, и она заключила, что посланники, вероятно, плохо разбираются в сложившейся ситуации и хотели всего лишь по обычаю выразить уважение. А вот придворные Генриха предпочитали не показываться.

Вскоре после этого было доставлено письмо от Шапуи: он упорно поддерживал связь с Екатериной с тех пор, как она покинула двор. Фишер сообщил Шапуи тревожную новость: Леди прислала ему записку с предупреждением, чтобы епископ не показывался на следующей сессии парламента во избежание повторения болезни, которая сразила его в феврале.

«Как можно после этого не прийти к выводу, что за попыткой отравить епископа Фишера стояла именно она?» – задавался вопросом Шапуи. Доказательства наличествовали непреложные, но хуже всего было то, что Анна явно считала себя выше закона. Угроза – а как еще это расценивать? – была сделана в наихудшем вкусе. В любом случае Екатерина почувствовала себя особенно уязвимой и еще больше стала опасаться за Марию.

Но вдруг пришел вызов от короля: Генрих приказывал ей явиться на ежегодный пир, устраиваемый для вновь назначенных барристеров лондонского Сити в Или-Плейс в Холборне. Екатерина воспрянула духом и почувствовала прилив почти забытой надежды. В прошлом они с Генрихом несколько раз посещали этот праздник, и это приглашение можно было истолковать только как оливковую ветвь. Генрих будет там; она снова с ним встретится, увидит это любимое лицо, услышит голос. За месяцы разлуки Екатерина обнаружила, что можно забыть нанесенные ей обиды, ведь все они, разумеется, были следствием пагубного влияния и чар Анны Болейн, и с возросшим чувством вспоминала любимого мужа, каким он был раньше.

– Ваша милость, вы, конечно, не поедете? – спросила Мод, когда Екатерина приказала ей почистить и проветрить ее алое бархатное платье.

– Не поеду? – Она воззрилась на Мод. – Король призывает меня. Я должна повиноваться.

Мария подняла голову от шитья:

– Мод, вероятно, права, мадам. Его милость, похоже, настроен следовать взятому курсу. Иначе вас наверняка призвали бы обратно ко двору.

Екатерина нахмурилась. Она знала Генриха, знала, как работает его мысль. Он ненавидел признавать свою неправоту. И первый шаг к примирению он не сделал бы открыто, а предпочел бы прощупать почву в какой-нибудь нейтральной обстановке. Екатерина была в этом уверена.

– Я ценю вашу заботу, но уверяю вас обеих, что, вполне вероятно, вы беспокоитесь напрасно.

Екатерина покинула Мор, полная надежд и радостных предчувствий. Даже рисовала себе в воображении картины публичного примирения. А может быть – Екатерина старалась все-таки не слишком обольщаться, – Генрих уже отослал от себя Анну Болейн, готовясь к тому, чтобы она, Екатерина, заняла принадлежащее ей по праву место при дворе.

Прибыв в Или-Плейс и увидев освещенную огнями к ее приезду аллею, Екатерина обрадовалась. Этот огромный дворец – лондонский дом епископа Или – столетиями служил жилищем многочисленным особам королевского рода. Тут имелась красивая церковь, посвященная святой Этельдреде; она грациозно возвышалась над другими зданиями разбросанного на довольно большом пространстве дворцового комплекса. У входа в главные апартаменты Екатерину встретили фанфарами, церемонно приветствовали и проводили в сопровождении барристеров в прекрасный зал, где были накрыты столы, а по центру стола установлен трон – одно кресло, к которому ее и проводили. Но где же сядет Генрих? Неужели его здесь нет?

Настроение Екатерины стремительно ухудшалось, она спросила, где король.

– Его милость будет обедать в главном зале, – ответили ей, – а послы – в малом.

В этот момент снова послышались звуки фанфар и приветственные возгласы, что могло свидетельствовать только о появлении Генриха. Екатерина шла мимо ряда кланяющихся гостей и больше не видела главного входа. Генрих был там, так близко, и все же она его не видела. Ее намеренно держали в отдалении от короля, а ведь раньше они с Генрихом вместе обедали в главном зале. Это было жестоко, очень жестоко! И хотя Екатерине следовало бы радоваться тому, что она вновь удостоилась чести участвовать в событии государственной важности, ей стало так тошно, что она едва была способна проглотить за обедом хоть кусочек.

Как ей удавалось поддерживать беседу, она и сама не знала, а думать могла только об одном: Генрих рядом, но даже не пытается ее увидеть. Она присутствовала здесь, без сомнения, лишь потому, что ее, согласно обычаю, пригласили барристеры и было бы странно, если бы она осталась в стороне. Екатерина больше не могла обманывать себя: наверняка сам король распорядился об устройстве раздельных пиров.

Надеялась Екатерина лишь на возможность увидеться с Генрихом при прощании, но сама не знала, что она могла бы сказать ему на виду у такого количества людей. Посмеет ли она броситься на колени и униженно воззвать к нему? Если бы имелась хоть малейшая вероятность, что это его тронет, она была готова вынести унижение. Но для возвращения в Хартфордшир приходилось выезжать рано, и даже в возможности увидеть короля при расставании ей было отказано. Прощаясь у входных дверей с хозяевами торжества и выражая им благодарность за прием, Екатерина слышала музыку и громкий гул голосов из главного зала. Ей стоило большого труда уйти и забраться в носилки, так и не повидавшись с Генрихом.

На следующий день она написала императору.

Екатерина перечитала написанное и подписалась:

Она отдала письмо Марии, чтобы та передала его посланцу Шапуи при следующей оказии.

– Это очередное обращение к его императорскому величеству, – сказала Екатерина, качая головой, потому что многолетние усилия Карла надавить на папу Климента до сих пор оказывались бесплодными.

Мария вспыхнула:

– Мне невыносимо видеть ваше высочество в такой печали! Это очень странно и возмутительно, что вожделение глупого мужчины и глупой женщины приводят к судебному разбирательству и ложатся невыносимой ношей на такую добрую и беспорочную королеву!

– Довольно, Мария! Вы не должны так отзываться о короле. Какие бы ошибки ни вменялись ему в вину, он остается моим мужем и владыкой этого королевства.

Мария упала на колени:

– Простите меня, ваше высочество! Мне просто нестерпимо видеть ваши страдания!

Екатерина грустно улыбнулась ей:

– Я понимаю это. Встаньте, друг мой! Никогда не вставайте передо мной на колени, этого не нужно. Я знаю, Бог посылает мне эти тяготы, чтобы испытать меня. Иногда я думаю: должно быть, дарование мне стольких горестей – это выражение Его Божественной любви!

– Дорогая мадам, давайте помолимся, чтобы папа скорее положил конец вашим мукам.

В конце ноября Мод Парр простудилась, и болезнь быстро распространилась на ее легкие. Сильно тревожась за свою подругу, Екатерина вызвала доктора де ла Саа, который прописал поссет с добавлением ромашки и макового молочка, но это не дало результата. Мод лежала в постели бледная и слабая, кожа ее была липкой от пота, курчавые волосы влажными. Опасаясь за нее, Екатерина позвала доктора Гуэрси, но тот придерживался мнения, что назначенное доктором де ла Саа лечение наилучшее и они должны попробовать применить это средство еще раз. И вновь Екатерина с грустью убедилась в его бесполезности.