Мор был верным католиком, и это вызывало симпатии Екатерины не меньше, чем его цельная прямодушная натура. Она была рада, что этот человек стойко поддерживал желание короля уничтожить новую ересь в зародыше.

– Не вижу ничего дурного в том, чтобы обсуждать отдельные положения церковной доктрины, – сказал однажды Генрих во время позднего ужина, за которым собрались они втроем. – Но ересь – это совершенно другое дело, и меня ужасает, что учению этого ничтожества может поверить хоть кто-то.

– Я абсолютно согласен с вашим величеством, – заявил Мор. Обычно он был мягок, но сейчас глаза ученого мужа сверкали. – Ересь – это болезнь, разъедающая верхушку Церкви. Ее нужно вырвать с корнем и уничтожить.

– Аминь, – сказала Екатерина. – Я опасаюсь за души тех бедных невежд, которые увлеклись этим опасным учением.

– Я разумный человек, – продолжил Генрих, – и знаю, что в Церкви есть злоупотребления, но я не стану поощрять ересь как средство их исправления. Это подрывает установленные Небом основы порядка в нашем обществе и вызывает у низших классов разочарование в государственных устоях.

– Это ведет к вечному проклятию, – добавил сэр Томас. – Вот почему сожжение еретиков есть акт милосердия: они получают представление об адском пламени и раскаиваются на пороге смерти. А если нет, тогда пусть не надеются на воскрешение из мертвых, а мир очистится от скверны.

Генрих с воодушевлением кивал:

– Я не потерплю ересей в своем королевстве и не допущу, чтобы идеи Лютера набирали силу. Он отрицает даже святость уз брака. Что ж, я намерен защитить это таинство, которое превращает воду желания в изысканное вино. Кого соединил Бог, тех никакой человек разлучить не властен! – Он улыбнулся Екатерине. – Лютер также отрицает авторитет папы, но я написал, что все истинно верующие признают Римскую церковь своей матерью. Честно говоря, я столь многим обязан папскому престолу, что не могу не оказать ему достойных почестей. Я намерен и дальше распространять и поддерживать власть папы на высочайшем уровне.

Екатерина улыбнулась в ответ, с гордостью замечая пылающий в глазах супруга жар. Словно истинный крестоносец, он неудержимо рвался встать на защиту Церкви.

Папа принял трактат Генриха с восторженными похвалами и в благодарность даровал ему титул «Защитник веры». Книга короля была напечатана, одобрена критиками и снискала широкую известность. Генрих купался в волнах низкопоклонства и лести.

Потом пришло послание от самого Мартина Лютера.

– Он смеет говорить, что я распалился, как взъярившаяся шлюха! – ревел Генрих. – Он пишет – прошу прощения, – что затолкает мою наглую ложь мне в горло. Он даже имеет наглость высказывать подозрения, что эту книгу написал вместо меня кто-то другой. Что ж, он будет принужден взять свои слова обратно. Я напишу этому ничтожному, больному, ополоумевшему барану, что всем прекрасно известно: эта книга моя и, клянусь, написал ее я!

Король негодовал и на протяжении всего праздничного застолья, устроенного при дворе, дабы отметить получение им нового титула, метал по сторонам гневные взгляды.

Екатерина пыталась разрядить обстановку.

– Не берите близко к сердцу этого негодного монаха, – утешала она Генриха. – Чего стоит его мнение, когда вас так высоко оценил папа?

– Я надеялся своими доводами заставить его замолчать!

Королевский шут, видя, что его господин удручен, выскочил вперед, звякнул унизанной колокольчиками палкой и скорчил гримасу.

– Что печалит вас, добрейший Генрих? – крикнул он. – Да бросьте! Давайте будем защищать и утешать друг друга, а вера пусть позаботится о себе сама!

Хотя король и был изрядно не в духе, даже он не мог не засмеяться над этой шуткой.

В мае со всей возможной роскошью был устроен турнир в честь послов Карла. Екатерина заняла свое обычное место на королевском балконе над турнирной площадкой, фрейлины уселись рядом с ней, оживленные предвкушением зрелища, ведь в турнире должен был принять участие сам король.

Вот и он, въезжает на площадку на великолепном, покрытом попоной коне, делает круг, кланяется с седла своей королеве, принимает восторженные аплодисменты ее фрейлин. Потом Генрих подобрал поводья и развернулся, тут Екатерина увидела, что сзади на попоне из серебряной парчи написано: «Она пронзила мне сердце».

На мгновение Екатерина обомлела. Чем она могла его расстроить? В обращении супруга не было и следов обиды.

И тут Екатерину осенило: ведь эти слова предназначены не ей! Голова закружилась. Турнирная площадка, балконы, море лиц – все поплыло перед глазами как в тумане.

Рыцари нередко помещали подобные девизы на попонах своих коней: это входило в правила любовной игры, которую вели при королевских дворах столетиями. Джентльмен – обычно одинокий джентльмен, а таких при дворе было немало – часто без особых надежд на успех посвящал себя леди, которой желал служить, леди с удовольствием становилась его госпожой, даже если была замужем или намного выше его по положению. Поклонник мог годами томиться и жаждать ее любви – как считалось, недосягаемой. Крайне важна была таинственность: никому не следовало знать имя избранницы. Отсюда и девизы, выражавшие душевную муку.

Как принцесса, а потом и королева, Екатерина никогда не играла в эту игру. Екатерина могла зажечь чувства во множестве поклонников, но целомудренное испанское воспитание не позволяло ей делать этого. Тем не менее своих фрейлин она не порицала, если те занимались этим с виду безобидным флиртом, и любила слушать их разговоры.

Но Генрих всегда был сдержан и тактичен. Со времен недолгих ухаживаний за Екатериной он больше не посвящал себя искусству придворного флирта. Она благодарила Господа за то, что муж не держал при дворе и не выставлял напоказ своих любовниц, но совершал свои неблаговидные поступки тайно. И вот теперь он, женатый мужчина, объявлял всему миру о своих страданиях по женщине – а как еще это можно понять? Такое поведение было не в его стиле и совершенно против правил.

Екатерине так не хотелось в это верить. От Бесси Блаунт Генрих давным-давно отделался: эта женщина была выдана замуж и, говорили, родила девочку. В любом случае ко двору она не вернулась, так что это предназначено не Бесси.

Тогда кому же?

Екатерина пыталась сосредоточить внимание на турнирной площадке, но плохо видела от слез. Когда толпа радостно кричала, она подхватывала крик. Когда победители выходили получать свои призы, она грациозно вручала их. Она улыбалась, громко зааплодировала, когда Генрих сбил с седла своего противника. И все это время внутренне умирала. Пыталась уверить себя, что, может быть, это ничего не значит, а игра в придворную любовь – безобидная забава. Конечно, так оно и было, все это лишь игра! Однако Екатерина знала, как и все: такие игры часто служили прикрытием для кое-чего менее рыцарственного. Генрих – король, красивый, атлетичный и могущественный. Она сама знала, насколько он неотразим. Немало женщин готовы без колебаний отдаться ему.

Екатерина обвела взглядом фрейлин, таких милых в замечательных черно-белых платьях. Может, кто-нибудь из них? Не похоже. Поведение фрейлин подозрений у нее не вызвало. В тот вечер за ужином в честь послов Генрих вел себя как обычно: был общителен, много говорил о турнирах и союзе с императором, заключение которого считал своим личным достижением. В его обращении с супругой ничто не указывало на серьезные перемены. Но потом Екатерина напомнила себе, что Генрих – великий притворщик.

В ту ночь он пришел к ней, как приходил нередко, не оставив надежды снова зачать с ней ребенка. После рождения малютки Изабеллы прошло уже три с половиной года, и супруги были близки к отчаянию.

У Екатерины не хватало духу сказать Генриху, что за прошлый год у нее три раза пропадали месячные. Трижды появлялась надежда, но продолжалась не более месяца. Прежде регулярные, как фазы луны, циклы сбились. Зная, что это может предвещать, Екатерина постоянно молилась, чтобы, пока еще есть время, Бог даровал ей возможность зачать. «Сын, – молила она, – наследник, чтобы порадовать Англию и мужа. Господи, даруй мне сына! Прошу Тебя, пожалуйста…» Разве это так много? Повсюду, куда ни глянь, везде она видела женщин со здоровыми сыновьями всех возрастов. Почему ей отказано хотя бы в одном мальчике?