Через два часа раздался стук во входную дверь. Кэтрин обмерла. Должно быть, это люди лорда Кромвеля пришли за Джоном. Но нет. Управляющий ввел в комнату девушку необыкновенной красоты с живым, решительным выражением на знакомом лице. Кэтрин потребовалось мгновение, чтобы узнать ее.

— Мистресс Анна Аскью! — воскликнула она. — Как приятно видеть вас. И как же вы выросли!

— Леди Латимер, я так рада встрече с вами. Простите, что явилась без предупреждения, но мне нужна помощь, и я подумала, вы сможете дать мне совет.

— Конечно, — сказала Кэтрин, удивляясь про себя, о чем же пойдет речь? — Садитесь. Что вы делаете в Лондоне? Ваш супруг с вами?

— Нет. Я ушла от него.

— Ушли? — Кэтрин была шокирована.

Ни одна женщина не бросит своего супруга без очень весомых оснований. Начать с того, что все ее имущество принадлежало ему, и у нее не будет никаких средств к существованию.

— Мы с ним не поладили, — сказала гостья, и это звучало неубедительно, поскольку многие пары не находят общего языка. — Леди Латимер, я хорошо помню, что когда много лет назад вы приезжали к нам, то говорили со мной, и я поняла: у вас широкие взгляды и вы терпимы.

— Вы были очень проницательны для столь юного создания. — Кэтрин улыбнулась с легкой опаской: уж не собралась ли Анна признаться ей, что сбежала с любовником?

— Я просто знала. Вы были так милы и добры. И теперь мне нужна ваша доброта. Понимаете, я приняла новую веру, я — протестантка.

Кэтрин задержала дыхание. Неужели Анна не знала, насколько опасно числиться среди протестантов, как называли себя теперь последователи Мартина Лютера. В Англии это считалось ересью и было вне закона. Тех, кто не хотел отрекаться от своих убеждений, сжигали на кострах. Вот почему сама Кэтрин удерживалась от открытого принятия протестантских взглядов, хотя они ее привлекали, и почему она уверила себя, что единственное ее желание — видеть Церковь реформированной. Содрогнувшись от ужаса, она вспомнила свой ночной кошмар, который приснился ей в доме отца Анны.

— Дорогая моя девочка, вы должны быть осторожны, — предупредила Кэтрин Анну. — Вы же понимаете, мои слуги могли слышать ваши слова или сама я могла бы посчитать себя обязанной донести на вас властям. Я никогда этого не сделаю, разумеется, но вам нужно проявлять большую осмотрительность. — Ужасная мысль пришла ей в голову. — Вдруг люди подумают, что у нас тут тайное молитвенное собрание? Я тоже могу оказаться под угрозой.

— Я не навлеку на вас беду, — спохватилась Анна. — Но Слово Божье должно быть известно Его воинам, и Споручницы должны перепоясать чресла. Несколько лет назад старый священник в Линкольншире дал мне экземпляр перевода Нового Завета на английский Уильяма Тиндейла.

— Эта книга запрещена, — сказала Кэтрин, встревоженная тем, что слышит, и подумала: нужно попросить Анну уйти.

— Я перечитывала его снова и снова, — говорила меж тем гостья, — и многое запомнила наизусть. Теперь я точно знаю: доктрина католиков о пресуществлении ложна.

— Это ересь, — заметила Кэтрин, начав уже всерьез беспокоиться. — За такие слова людей сжигают на кострах.

— Но послушайте! — Анна явно не замечала опасности. — Как могут хлеб и вино превратиться в настоящие плоть и кровь нашего Господа во время мессы?

— Потому что, когда просфору, Тело Христово, кладут на алтарь, происходит чудо, — отчеканила Кэтрин, мысленно задаваясь вопросом: а сама-то она еще верит в это?

— Нет никакого чуда! — Глаза Анны сияли. — Хлеб и вино — просто символы жертвы Христа. Остальное — папистские предрассудки.

— Многие набожные люди верят в Реальное Присутствие, — произнесла Кэтрин.

— Тогда позвольте спросить вас кое о чем! — воскликнула Анна. — Что, если кусочек освященного хлеба упадет на пол и его съест мышь? Вкушает ли мышь от благословенного Тела Христова? Спасена ли она?

Кэтрин встречала этот вопрос в теологических книгах. Он был популярен в дни реформ.

— Святой Бонавентура учит нас, что хлеб остается Телом Христовым только до тех пор, пока его используют как причастие.

— Это чистый софизм! — возразила Анна. — Прежде всего, сколько ни возлагай хлеб и вино на алтарь, они все равно не станут Телом Христовым.

— Прошу вас, говорите тише! — резко бросила Кэтрин. — Вы не должны произносить такие вещи открыто, особенно в моем доме.

— Но я делаю это, леди Латимер! Я открыто обсуждала эти вопросы в церквях и на рынках в Линкольншире. Церковникам это не нравится, и меня выставили, но они не нападали на меня.

— Значит, вам повезло. Скажите, для чего молодой женщине вроде вас заниматься этим? Вам сколько? Семнадцать? Восемнадцать?

— Да, но я призвана распространять истину. — Анна говорила с такой убежденностью, жаром и догматизмом юности, что Кэтрин поняла: ее не переубедить.

— Так зачем вы здесь?

— Муж выгнал меня из дому. Он католик и поддерживал недавний мятеж.

Симпатии Кэтрин склонились на сторону Томаса Кайма. Она тоже не желала иметь в доме человека, которого могут обвинить в ереси.

— Он никогда не любил меня, — развивала свою мысль Анна. — Бил, если я с ним спорила. Сказал, что я плохо влияю на наших детей.

— У вас есть дети?

— Да, двое. — Голос Анны стал задумчивым. — Я скучаю по ним, но не могу жить во лжи. Я уже думала о разводе. Хочу быть свободной и проповедовать Евангелие.

У Кэтрин голова пошла кругом. Развод? Это было нечто неслыханное и доступное одним богачам, потому что его давал только парламент. А что до проповеди Евангелия — это дело священников. Церковь быстро прочитает отходную над любым мирянином (особенно женщиной), замахнувшимся на то, чтобы опровергнуть ее учения. Однако внутренним чутьем Кэтрин понимала, что спорить с Анной бессмысленно, как и удерживать девушку от прямого пути к самоуничтожению.

— И как же вы добрались до Лондона? — спросила Кэтрин, решив не раззадоривать гостью насмешками над ее огульными утверждениями.

— Единомышленники дали мне денег на дорогу и помогли, — ответила Анна. — Я хотела попасть сюда. В Лондоне много протестантов, и я могу больше сделать как проповедница. У меня есть связи при дворе, вы знаете. Мой родной брат — королевский виночерпий, а сводный служит в личных покоях. Я планирую распространять Евангелие при дворе.

Кэтрин начала всерьез думать, что сидевшая перед нею женщина — сумасшедшая. Именно это она скажет, ради них обеих, если кто-нибудь спросит ее об Анне.

— И вы думаете, что я могу вам помочь? — неохотно проговорила она.

— Можно мне остаться здесь? — спросила Анна.

Вот так запросто.

Кэтрин отшатнулась, понадеявшись, что не слишком заметно.

— Боюсь, это невозможно. У нас сейчас гости, и мы скоро уезжаем в Нортгемптоншир на сбор урожая. — Только последнее было правдой.

— Ох! — Анна выглядела удрученной.

Кажется, она сама не понимала, о какой большой услуге просит и насколько невероятны сказанные ею вещи.

Кэтрин решила, что не поддастся чувству вины. Анна свалилась на нее как снег на голову со своими проблемами. Однако она не могла допустить, чтобы девушка провела ночь на улице и стала жертвой лондонских сводней и грабителей.

— Послушайте, Анна, я дам вам немного денег. Используйте их, чтобы вернуться к отцу. Улицы Лондона не вымощены золотом и не кишат протестантами. Если вы начнете проповедовать здесь, то попадете в беду.

— Мне не нужны деньги, миледи. И я намерена остаться в Лондоне.

— Тогда, боюсь, я ничем не могу вам помочь, — сказала Кэтрин, вставая. — Желаю вам хорошего дня.

Когда Анна ушла, Кэтрин опустилась в кресло и облегченно вздохнула, радуясь избавлению от нее. Что случилось с этими людьми — лордом Боро, Робертом Аском, Анной Аскью? Почему они считают себя абсолютно во всем правыми? Куда подевалась их способность понимать другие точки зрения? Нужно сохранять открытость новым идеям и взглядам. Многое представлялось Кэтрин разумным в доводах протестантов, но Анне меньше всего пристало быть защитницей этих идей. Своим узким взглядом на вещи и полным непониманием производимого ее словами эффекта она гарантированно обеспечит себе отвращение со стороны людей.