— Доктор придет с минуты на минуту, миссис Грин. — Она улыбнулась и направилась к двери.

— Благодарю вас.

В палате вновь воцарилась тишина. Дорис тихонько погладила руку дочери. Воспоминания нахлынули вновь, без всякой упорядоченности или хронологической последовательности: вот они вместе ныряют с причала на озере; вот дочь вскрывает конверт с результатами вступительных экзаменов в университет; вот они жарят рождественскую индейку и, наконец, стоят рядышком у могилы отца Марго…

Дорис проглотила комок в горле, продолжая нежно поглаживать руку дочери, и вдруг почувствовала, что за спиной у нее кто-то стоит.

— Добрый день, миссис Грин.

Она обернулась и увидела красивого темноволосого мужчину в белоснежном халате. Доктор Винокур излучал уверенность и сочувствие, и Дорис Грин знала, что последнее не просто проявление врачебного такта — этот человек действительно очень переживает за Марго.

— Может, побеседуем в приемной? — спросил он.

— Я бы лучше осталась здесь. Если Марго нас слышит — а кто знает, может, так оно и есть, — наверняка ей захочется узнать все.

— Что ж, хорошо. — Винокур сел в кресло для посетителей и сложил руки на коленях. — Прежде всего я хочу сказать вам, — начал он, немного помолчав, — что мы так и не смогли поставить диагноз. Каких только исследований мы не проводили… Консультировались с ведущими неврологами и специалистами по коматозному состоянию, с лучшими врачами Нью-Йоркской больницы и клиники Маунт-Эберн в Бостоне, но ситуация так и не прояснилась. Марго находится в глубокой коме, и мы не знаем почему. Хорошая новость заключается в том, что у нее нет каких-либо признаков необратимых изменений мозга. С другой стороны, основные показатели состояния организма у нее не улучшаются, некоторые даже ухудшаются. Она просто не реагирует ни на какие методы лечения. Я могу изложить вам десяток теорий и десяток врачебных подходов, которые мы использовали, но факт остается фактом: ее организм ни на что не реагирует. Мы, конечно, можем перевезти ее в южный Уэстчестер. Но, по правде говоря, там нет ничего, чего бы не было у нас, а переезд может отрицательно сказаться на ее состоянии.

— Я предпочла бы оставить ее здесь.

Винокур кивнул.

— Должен сказать, миссис Грин, вы замечательная мать. Я знаю, как вам тяжело.

Дорис медленно покачала головой.

— Ведь я думала, что потеряла ее. Я уже почти похоронила мою девочку. Тяжелее этого ничего быть не может. Но я знаю, что она поправится. Я знаю это.

Доктор Винокур едва заметно улыбнулся.

— Может быть, вы и правы. У медицины нет ответов на все вопросы, тем более такие сложные, как в этом случае. Доктора ошибаются гораздо чаще, чем принято думать, да и болезнь — гораздо более серьезная вещь, чем многим кажется. Марго не одна. В стране тысячи таких же людей, как она, находятся в тяжелом состоянии и без диагноза. Я говорю это не в качестве утешения, а для того, чтобы у вас была максимально полная информация. Мне кажется, в ней вы нуждаетесь больше.

— Вы правы. — Дорис перевела взгляд с доктора на Марго и обратно. — Странно, я совсем не религиозный человек, но молюсь за нее каждый день.

— Чем дольше я работаю в медицине, тем больше убеждаюсь в целительной силе молитвы. — Он помолчал. — У вас есть какие-то вопросы? Может быть, я чем-нибудь могу помочь?

Дорис нерешительно посмотрела на него.

— Да, я хотела кое-что спросить. Недавно мне позвонил Хьюго Мензис. Вы его знаете?

— Да, конечно, это шеф Марго, он работает в музее. Кажется, он находился рядом, когда у нее случился приступ.

— Именно так. Он позвонил, чтобы рассказать, как все произошло. Он подумал, что я захочу это узнать.

— Естественно.

— Вам приходилось с ним разговаривать?

— Да, конечно. Очень внимательный человек: несколько раз заходил проведать Марго после того, как ее состояние ухудшилось, и казался очень озабоченным.

Дорис слабо улыбнулась.

— Большое счастье иметь такого заботливого шефа.

— Совершенно с вами согласен. — Винокур поднялся.

— Доктор, я еще немного побуду с ней, если вы не возражаете, — попросила Дорис Грин.

За тридцать часов до торжественного открытия гробница Сенефа напоминала потревоженный улей, но в роли пчел теперь выступали не только хранители, электрики, плотники и другие сотрудники музея: свой вклад в общую сумятицу вносили совершенно новые лица. Пройдя по Второму переходу бога, Нора оказалась у входа в Зал колесниц, освещенный ярким светом софитов. У дальней его стены возились какие-то люди, устанавливающие камеры и микрофоны.

— Сюда, сюда, детка! — Худощавый мужчина в спортивного покроя пиджаке из верблюжьей шерсти и крохотном желтом галстуке-бабочке яростно махал тонкими руками, подзывая дородного звукооператора.

Нора догадалась, что это Рэндалл Лофтус, о котором ей недавно говорил Мензис. Лофтус получил известность благодаря своему документальному сериалу «Последний ковбой», после чего снял еще несколько документальных телефильмов, принесших ему различные кинопремии.

По мере того как Нора подходила ближе, гул голосов становился громче.

— Раз-раз-раз…

— Черт! Здесь акустика как в сарае!

Лофтус и его команда готовились к съемкам премьеры светозвукового шоу, которая состоится в день открытия выставки. Местная станция Государственной службы телерадиовещания намеревалась вести прямую трансляцию торжественного открытия и надеялась привлечь к этому не только отделения Пи-би-эс по всей стране, но также компании Би-би-си и Си-би-эс. Готовился настоящий пиар-прорыв, и в его подготовке заметную роль сыграл лично Мензис. Нора знала: в конечном итоге международное внимание, как ничто иное, поможет восстановить репутацию музея, но пока что телевизионщики сильно осложняли ей работу, путаясь под ногами в самый неподходящий момент. Протянутые ими кабели лежали повсюду, и о них постоянно спотыкались ассистенты, расставлявшие бесценные египетские предметы старины. Ослепительный свет софитов способствовал еще большему нагреву помещения, в котором и так уже было слишком жарко из-за работавшей электроники и десятков людей, метавшихся взад-вперед словно безумные. Надрывно гудевшая система кондиционирования явно не справлялась с возложенной на нее задачей снижения температуры в залах, где будет проходить выставка.

— Поставьте в тот угол два шестидюймовых однокиловаттных софита, — говорил тем временем Лофтус. — Эй, кто-нибудь, передвиньте этот кувшин!

Нора быстро подошла к нему и спросила:

— Вы мистер Лофтус?

Рэндалл обернулся и посмотрел на нее поверх очков от Джона Митчелла.

— Да, а что?

Нора храбро протянула ему руку.

— Я доктор Нора Келли, куратор выставки.

— Ах да. Рэндалл Лофтус. — Он уже готов был отвернуться.

— Простите, мистер Лофтус, вы попросили своих людей передвинуть кувшин. Но должна вам напомнить, что здесь ничего нельзя отодвигать — и даже трогать — без сотрудников музея.

— Ничего нельзя трогать! А как прикажете устанавливать оборудование?

— Боюсь, вам придется как-то обходить артефакты.

— Обходить артефакты! Мне никогда еще не предлагали работать в таких условиях. Эта гробница — настоящая смирительная рубашка. Я не могу выбрать нужный угол или расстояние. Просто безобразие!

Нора ослепительно улыбнулась.

— Уверена, что вы с вашим талантом наверняка найдете какой-нибудь выход.

Улыбка не произвела на Лофтуса никакого впечатления, но при слове «талант» он внимательно посмотрел на Нору.

— Я всегда восхищалась вашими работами, — продолжала Нора, чувствуя, что выбрала верный тон. — Я была просто в восторге, когда узнала, что вы согласились заняться постановкой шоу. И я не сомневаюсь, что если уж кто и сможет справиться с этой задачей, то только вы.

Лофтус наклонил голову и коснулся своей бабочки.

— Большое спасибо. Поистине лесть способна творить чудеса.

— Я просто хотела познакомиться и предложить свою помощь.