— Этот камень, — сказал Пендергаст. — Он нужен мне.

Энглеру показалось, что он ослышался.

— Нужен? Этот камень — первая серьезная вещественная улика, которая у нас есть.

— Именно. И поэтому я должен заполучить ее.

Энглер облизнул губы:

— Послушайте, агент Пендергаст, я понимаю, что тут на столе лежит ваш сын и вам, вероятно, приходится нелегко. Но это официальное расследование, у нас есть правила и процедуры, которым мы должны следовать, а при столь скудных уликах по этому делу…

— У меня есть ресурсы, которые могут содействовать расследованию. Мне нужен этот камень. Он должен быть у меня. — Пендергаст подошел ближе, сверля Энглера взглядом. — Пожалуйста.

Сила воздействия этого взгляда была так велика, что Энглер едва сдержался, чтобы не сделать шаг назад. Что-то подсказало ему, что Пендергаст не часто пользуется словом «пожалуйста». Несколько секунд Энглер стоял молча, раздираемый противоречивыми эмоциями. Однако эта перемена произвела на него сильное впечатление: теперь он поверил, что Пендергаст действительно заинтересован в расследовании того, что случилось с его сыном. Он внезапно проникся сочувствием к этому человеку.

— Этот камень необходимо зарегистрировать как вещдок, — сказал он. — Сфотографировать, подробно описать, каталогизировать, внести в базу данных. Когда все это будет сделано, вы сможете взять его в комнате хранения вещдоков. Но только при условии строгого соблюдения всех формальностей. Камень должен быть возвращен в течение двадцати четырех часов.

Пендергаст кивнул:

— Спасибо.

— Двадцать четыре часа, не больше.

Но он обнаружил, что говорит со спиной Пендергаста. Тот быстро шел к двери, полы его зеленого халата развевались на ходу.

Остеологический отдел Нью-Йоркского музея естественной истории представлял собой бесконечный ряд комнат, затиснутых под широкую кровлю; попасть туда можно было через массивные двойные двери в конце длинного коридора, в котором находились кабинеты пятого этажа, а оттуда — наверх на гигантском тихоходном грузовом лифте. Войдя в лифт и обнаружив себя в обществе мертвой обезьяны, распростертой на тележке, д’Агоста понял, почему этот отдел максимально удален от публичного пространства музея: тут воняло, как в борделе во время отлива (так любил выражаться его отец).

Грузовой лифт с грохотом остановился, двери полностью открылись, и д’Агоста вошел в остеологический отдел, огляделся и нетерпеливо потер руки. Ему предстоял разговор с Моррисом Фрисби, старшим хранителем отдела антропологии и остеологии. Впрочем, д’Агоста не очень надеялся на этот разговор, поскольку Фрисби только сегодня утром вернулся с конференции в Бостоне и в день убийства его в музее не было. Более полезным мог стать молодой человек, спешивший навстречу д’Агосте, — некто Марк Сандовал, лаборант отдела остеологии, который отсутствовал на работе целую неделю по причине сильной простуды.

Сандовал закрыл за ними входную дверь остеологического отдела. Он все еще выглядел совершенно больным: глаза красные и опухшие, лицо бледное, рука с носовым платком у носа. Что ж, подумал д’Агоста, по крайней мере, парень хоть вони не чувствует. Правда, он к ней, наверное, давно привык.

— У меня десять минут до назначенной встречи с доктором Фрисби, — сказал д’Агоста. — Не покажете мне кое-что? Я хотел бы увидеть, где работал Марсала.

— Понимаете… — Сандовал сглотнул и оглянулся через плечо.

— Что, какие-то проблемы? — спросил д’Агоста.

— Дело в том… — Еще один взгляд через плечо, потом более тихим голосом: — Дело в том, что доктор Фрисби не очень расположен… — Сандовал смолк.

Д’Агоста сразу же все понял. Ясное дело, Фрисби — типичный музейный чинуша, ревностно оберегающий свое жалкое феодальное владение и как огня боящийся любой негативной информации о нем. Д’Агоста мысленно нарисовал себе портрет этого хранителя: твидовый пиджак, усыпанный крошками недокуренного табака, докрасна прошкрябанный бритвой подбородок, дрожащий от беспокойства.

— Не беспокойтесь, — сказал д’Агоста. — Я не назову вашего имени.

Сандовал подумал еще немного и двинулся по коридору, пригласив за собой д’Агосту.

— Насколько я понимаю, вы с Марсалой работали в тесном сотрудничестве, — начал д’Агоста.

— Не теснее других. — Сандовал все еще нервничал.

— Его не очень любили?

Сандовал пожал плечами:

— Не хочу говорить плохо о покойнике.

Д’Агоста вытащил записную книжку:

— И все же скажите мне, если не возражаете.

Сандовал высморкался.

— Он был… из тех ребят, с которыми трудно иметь дело. Постоянно был на взводе.

— Почему же так?

— Думаю, про него можно сказать, что он несостоявшийся ученый.

Они прошли мимо чего-то похожего на дверь в гигантский холодильник.

— Продолжайте.

— Он учился в колледже, но не смог сдать экзамены по органической химии, а без этого докторская степень по биологии вам не светит. После колледжа он пришел сюда лаборантом. Здорово умел работать с костями. Но без степени это был его карьерный потолок. И в этом вся загвоздка. Ему не нравилось, что научные сотрудники отдают ему приказы, все должны были перед ним лебезить. Даже я, а ведь я был для Виктора почти другом, если с ним вообще можно было дружить.

Сандовал прошел в дверь слева, и они оказались в комнате, наполненной громадными металлическими чанами. Наверху несколько громадных вентиляторов деловито выводили воздух из помещения, но это мало помогало: запах был даже сильнее, чем в коридоре.

— Здесь происходит мацерация, — пояснил Сандовал.

— Что происходит?

— Мацерация. — Сандовал снова высморкался. — Понимаете, одна из главных задач отдела — добывание тел и сведение их к костному остову.

— Тел? Это что, трупов?

Сандовал ухмыльнулся:

— В прежние времена и так бывало. Ну, вы понимаете: добровольные пожертвования для медицинской науки. Но теперь только животные. Более крупные экземпляры помещаются в эти мацерационные чаны. Они наполнены теплой водой. Не стерильной. Оставляете экземпляр в таком чане на достаточно длительное время, он постепенно разжижается, и, когда вы снимаете крышку, у вас остаются одни кости. — Сандовал показал на ближайший чан с жидкостью. — Сейчас там происходит мацерация тела гориллы.

В этот момент какой-то человек вкатил в помещение тележку с тушкой обезьяны.

— А это, — сказал Сандовал, — японский макак из зоосада в Центральном парке. У нас с ними договор: все их мертвые животные попадают к нам.

У д’Агосты подкатил ком к горлу. Запах здесь стоял невыносимый, и острые жареные итальянские сосиски, которыми он позавтракал, чувствовали себя в его желудке неуютно.

— В этом и состояла главная работа Марсалы, — сказал Сандовал. — Наблюдение за процессом мацерации. Ну и конечно, он работал с жуками.

— С жуками?

— Сюда, пожалуйста.

Сандовал вернулся в коридор, миновал еще несколько дверей и вошел в очередную лабораторию. Здесь не было никаких чанов, только небольшие стеклянные подносы, похожие на аквариумы. Д’Агоста подошел к одному из них и пригляделся. Внутри находилось что-то похожее на большую дохлую крысу. Она кишела черными жуками, которые деловито пожирали плоть. Д’Агоста даже слышал, как работают их челюсти. Выругавшись вполголоса, он отошел назад. Его завтрак опасно зашевелился в желудке.

— Жуки-кожееды, — пояснил Сандовал. — Хищники. Так мы отделяем мясо от костей у малых экземпляров. Остается хорошо сочлененный скелет.

— Сочлененный? — сдавленным голосом переспросил д’Агоста.

— Понимаете, при использовании других методов приходится скреплять суставы, устанавливать их на металлические рамки для экспонирования или обследования. Жуки были на попечении Марсалы, он проверял поступающие экземпляры. Он и обезжиривание проводил.

Д’Агоста не стал спрашивать, но Сандовал все равно объяснил:

— Когда от экспоната остаются одни кости, их погружают в бензол. Выдерживание в бензоле придает им белый цвет, растворяет липиды, устраняет запах.