— Ее знания о доме поразительны, и я уже нашел им кое-какое применение.

Рен испытующе посмотрел на собеседника.

— Я хочу, чтобы она нашла в библиотеке все, что касается сатаны.

— Сатаны? Это обширная тема, hypocrite lecteur[43].

— Так получилось, что меня интересует только один аспект: смерть человека от руки дьявола.

— То есть когда человек продает душу? В уплату за услуги?

Пендергаст кивнул.

— Тоже весьма обширная тема.

— Мне не нужна беллетристика, Рен. Меня интересуют лишь документальные источники. Желательно написанные от первого лица или же очевидцами.

— Вы слишком долго находитесь в этом доме.

— И не зря. К тому же ты сам сказал: наша знакомая превосходно владеет содержанием библиотеки.

— Понимаю.

Блуждающий взгляд Рена коснулся дверей в дальней стене зала. Пендергаст заметил это и произнес:

— Хочешь с ней увидеться?

— Спрашиваете! Вы забыли, что я для нее сделал? После того, что случилось здесь летом, я почти ее крестный.

— Я ничего не забываю и буду обязан тебе до конца жизни.

Не говоря больше ни слова, Пендергаст направился к дверям и открыл их. Рен заглянул внутрь, и его желтые глаза загорелись. У дальней стены до самого потолка возвышались полки с книгами, и отсветы пламени из камина взбегали по корешкам роскошных кожаных переплетов. У самого же камина в «крылатом» кресле сидела девушка в окружении еще десятка стульев и диванчиков, расставленных на персидском ковре. Положив на колени массивный фолиант, она листала страницы с гравюрами Пиранези. Новая страница перевернулась, и пламя ярко озарило темные волосы и глаза девушки, обозначило контуры стройной фигуры, которые не скрыл даже длинный передник поверх белого платья.

Рядом на столике жаркие отблески плясали на чайном сервизе на двоих.

Пендергаст тихо кашлянул, и девушка подняла на него глаза. Увидев Рена, она испугалась, но затем, узнав его, отложила книгу и встала.

— Как поживаешь, Констанс? — мягко проговорил Рен своим хриплым голосом.

— Замечательно, мистер Рен, спасибо. — Констанс присела в небольшом реверансе. — А вы?

— Занят, очень занят. Книги отнимают все мое время.

— Никогда бы не подумала, что можно говорить с такой неохотой о столь благородном занятии, — сказала Констанс. На ее губах промелькнула тень улыбки, и Рен не успел понять, что это — насмешка или же снисхождение?

— Нет-нет, как можно?! — Рен попытался взять себя в руки. Все же быстро он забыл об этом мудром голосе и старомодных, изящных оборотах речи. Забыл, как светятся глубиной времени глаза на молодом прекрасном лице. — Как же ты проводишь время, Констанс?

— Довольно обыденно. По утрам Алоиз наставляет меня в латыни и греческом, а днем я предоставлена самой себе: по большей части изучаю коллекции, исправляю неточности в ярлыках, если таковые встречаются.

Рен метнул быстрый взгляд на Пендергаста.

— Затем у нас поздний чай, и Алоиз читает для меня газеты. После обеда он заставляет меня играть на скрипке, заверяя, что ему нравится моя игра.

— Констанс, в мире нет человека честнее доктора Пендергаста.

— Я бы сказала, в мире нет человека тактичнее.

— Как бы то ни было, я надеюсь, однажды ты сыграешь и для меня.

— С превеликим удовольствием. — Констанс вновь присела в реверансе.

Рен кивнул и уже было направился к выходу, но тут девушка его окликнула. Обернувшись, Рен удивленно приподнял густые брови.

— Еще раз спасибо, мистер Рен, — сказала Констанс. — За все.

Рен шел по коридору к выходу в сопровождении Пендергаста и гулкого эхо.

— Вы читаете Констанс газеты?!

— Само собой, тщательно подбираю статьи. На мой взгляд, это лучшая форма социальной… социальной декомпрессии, скажем так. Мы уже дошли до тысяча девятьсот шестидесятых годов.

— А ее ночные… э-э… вылазки?

— Под моей опекой ей нет нужды добывать пропитание. Я подобрал место для укрепляющих прогулок — от сестры бабушки мне досталось имение на реке Гудзон. Оно все равно пустует. Если все пойдет гладко, Констанс скоро вновь увидит солнечный свет.

— Солнечный свет… — медленно повторил Рен, словно пробуя слова на вкус. — Диву даешься, как она продержалась все время там, в тоннеле у выхода к реке — после того, что случилось. И почему только Констанс открылась мне?!

— Должно быть, ты подкупил ее тем, как заботился о коллекциях. Или она дошла до точки, когда пришлось забыть осторожность и выйти к людям.

— Вы уверены, — покачал головой Рен, — точно уверены, что ей всего девятнадцать лет?

— Физически — да, но я бы не стал ограничиваться возрастом тела.

У входной двери Рен подождал, пока Пендергаст отопрет ее.

— Спасибо, Рен, — сказал фэбээровец.

В открытую дверь ворвался ночной воздух, принося с собой далекие звуки уличного движения.

Переступив через порог, Рен обернулся:

— Вы уже решили, как поступите с ней?

Некоторое время Пендергаст молчал, затем просто кивнул.

Перенесенный по кусочкам из палаццо Дати и кропотливо воссозданный салон эпохи позднего Ренессанса стал одним из самых примечательных мест музея искусств «Метрополитен». Сегодня этот внушительный, но в то же время скромный и строгий выставочный зал выбрали, чтобы провести поминки по Джереми Гроуву.

Сопровождая Пендергаста, д'Агоста при полной форме и знаках отличия не знал, куда себя деть. Добро бы гости сразу принимали его за недостойного внимания телохранителя, так ведь прежде каждый считал своим долгом обернуться и ощупать полицейского взглядом, словно какой-нибудь диковинный экспонат.

Он прошел за Пендергастом в зал и поразился, как стол не треснул под тяжестью угощений. Рядом стоял такой же — с вином и крепкими напитками, которых хватило бы свалить стадо носорогов. Гроув только два дня как помер, и если это и поминки, то скорее уж ирландские. В Нью-Йорке д'Агоста работал с копами-ирландцами и бывал на таких — повезло, он выжил[44].

Устроители задумали шведский стол, так что гости не сидели с набожным видом, а всей ордой кочевали по залу. Рядом с накрытой ковром сценой, где дожидался своего часа маленький подиум, развернули оборудование телевизионщики. Из дальнего угла сквозь шум толпы еле-еле пробивались звуки клавесина. Если в зале кто-то и ронял слезу по Джереми Гроуву, этот кто-то хорошо спрятался.

— Винсент, — наклонился к д'Агосте Пендергаст, — самое время делать запасы съестного. С подобной толпой еды надолго не хватит.

— Съестного? Вы о продуктах на том столе? Нет уж, спасибо.

Знакомство с литературной тусовкой научило д'Агосту, что богемные вечеринки сервируются исключительно икрой или сыром. При запахе этих деликатесов его всегда тянуло проверить подошвы ботинок и оглянуться, не привел ли кто собаку.

— Ну, вливаемся? — И Пендергаст с грацией сильфиды заскользил сквозь толпу.

На сцену выбрался высокий человек в безупречном костюме: волосы тщательно зализаны назад, лицо сияет от наведенного гримерами лоска. Толпа умолкла еще прежде, чем он подошел к микрофону.

— Сэр Жервес де Ваше, директор музея. — Пендергаст взял д'Агосту под локоть.

Элегантно, с подчеркнутым достоинством, директор снял микрофон со стойки.

— Приветствую всех вас, — видимо, не сочтя нужным представляться, сказал он. — Мы здесь, чтобы почтить память нашего друга и коллеги Джереми Гроува. Почтить, однако, не кислыми минами и траурными речами, а едой и выпивкой, под музыку и с весельем.

В момент, когда речь началась, Пендергаст замер, его взгляд безостановочно рыскал по залу.

— Впервые я встретил Джереми Гроува лет двадцать назад, когда он писал обзор нашей выставки работ Моне. То была классическая статья в стиле Гроува, если можно так выразиться.