Сложив записку пополам, она поднялась из-за стола, надела шелковый халат, включила фонарь, подняла поднос с посудой и бутылкой и, положив записку поверх них, миновала короткий коридор.

Она открыла дверь и остановилась. На этот раз Констанс не выпустила поднос из рук и не стала извлекать стилет. Вместо этого она осторожно отставила поднос в сторону, пригладила халат, убеждаясь, что клинок все еще с ней, а затем направила луч фонаря на вещи, оставленные перед дверью.

Это был грязный, пожелтевший от времени кусок свернутой шелковой ткани с тибетскими письменами и красным отпечатком руки. Она сразу же узнала тхангку[708] — разновидность тибетской буддийской живописи.

Констанс подняла подарок и отнесла в библиотеку, где развернула его. И тут же ахнула. Это была самая великолепная работа, какую только можно было вообразить, изобилующая яркими красками: рубиновыми, солнечно-золотистыми, красными, лазурными с изысканно тонкими оттенками и совершенством деталей. Констанс признала в этом рисунке элементы религиозной живописи. Здесь был изображен Авалокитешвара[709], Бодхисаттва[710] Сострадания, сидящий на престоле лотоса, который, в свою очередь, покоился на лунном диске. Авалокитешвара являлся наиболее почитаемым божеством на Тибете. Он жертвовал собой, чтобы вновь и вновь возрождаться на земле и приносить просветление всем живым страдающим существам мира.

За исключением того, что здесь Авалокитешвара был изображен не мужчиной, а молодым мальчиком. И черты ребенка — столь изящно нарисованные — были так похожи — вплоть до тонких завитков волос и характерно опущенных век — на… на ее сына.

Констанс не видела своего сына — ребенка Диогена Пендергаста — уже больше года. Тибетцы называли его Ринпоче, девятнадцатой реинкарнацией почитаемого тибетского монаха. Сейчас сын Констанс скрывался за стенами монастыря Дхарамсала, в Индии, где ему не могли навредить китайцы. На этой картине ребенок был старше, чем когда Констанс видела его в последний раз. Этот рисунок не мог быть сделан более нескольких месяцев назад…

Стоя совершенно неподвижно, она вгляделась в изображенные черты. Несмотря на то, кем был отец мальчика, она не могла не чувствовать горячую материнскую любовь к своему сыну. И любовь эта обжигала ей сердце, потому что она не могла навещать его так часто, как хотела бы. «Так вот, как он выглядит сейчас», — думала Констанс, с восторгом глядя на картину.

«Кто бы ни оставил это», — стала размышлять она дальше, — «он знает мои самые потаенные секреты. Само существование моего ребенка, и его личность, — это тайна, о которой мало кто мог знать». Намек, который содержался в месте произрастания недавно открытой орхидеи, Cattleya Constanciana, теперь стал очевиден.

И теперь кое-что еще стало для нее очевидным. Кто бы ни был этот человек, он, без сомнения, ухаживал за ней. Но кто же это мог быть? Кто мог так много знать о ней? И знал ли он о других ее секретах, к примеру, о ее истинном возрасте? А о ее отношениях с Енохом Ленгом?

Отчего-то Констанс была уверена, что он обо всем этом знал.

На секунду она задумалась о том, что стоит провести еще один тщательный обыск подвала, но быстро отказалась от этой идеи: несомненно, он окажется столь же бесполезным, как и предыдущий.

Она опустилась на колени, подняла записку, адресованную миссис Траск, разорвала ее на две части и убрала в карман халата. Теперь не было смысла отправлять ее, потому что Констанс была уверена, это не экономка готовила для нее все эти изысканные блюда и преподносила столь дорогие вина.

Но кто?

Диоген.

Она мгновенно отвергла эту мысль как самое смелое умозаключение, которое только можно было себе представить. Да, столь причудливое и замысловатое ухаживание было вполне типичным для Диогена Пендергаста. Но он был мертв.

Разве нет?

Констанс покачала головой. Конечно же, он мертв. Он упал в ужасную Сциара-дель-Фуоко вулкана Стромболи. Она знала это, потому что боролась с ним на самом краю этой бездны. Она сама столкнула его туда и наблюдала своими собственными глазами — сквозь ревущие потоки воздуха, поднимающиеся от реки дымящейся лавы — за тем, как он падал. Она была уверена, что на этом ее месть свершилась.

Кроме того, брат Алоизия и при жизни не испытывал к Констанс Грин ничего, кроме презрения — он совершенно ясно дал ей это понять в прощальном письме. Она до сих пор дословно помнила те строки: «Ты была для меня всего лишь игрушкой. Загадкой, которую я разгадал слишком быстро. Коробкой, в которой ничего не оказалось».

Руки Констанс сжались в кулаки даже от этого простого воспоминания.

Это не Диоген. Это невозможно. Это был кто-то другой, кто-то, кто так же хорошо знал все ее самые потаенные секреты. Но только не Диоген.

Невероятная мысль поразила ее, словно молния. «Он жив!» — подумала она. — «В конце концов, он не утонул! Он вернулся ко мне».

На нее обрушилась волна эмоций. Констанс ощутила почти лихорадочную, безумную надежду, смешанную с предвкушением, а ее сердце забилось с бешеной скоростью, словно вот-вот было готово выпрыгнуть из груди.

— Алоизий? — закричала она в темноту. Голос ее прозвучал надтреснуто, в нем одновременно звенели слезы и смех, и даже она сама не могла сказать, чего именно в нем было больше. — Алоизий, выйди и покажись мне! Я не знаю, отчего ты решил столь застенчиво скрываться, но, ради Бога, пожалуйста, позволь мне тебя увидеть!

Но единственным ответом ей стало лишь эхо, отразившееся от каменных стен подземелья.

Рокки Филипов, капитан рыболовецкого судна «Маниболл» — переоборудованного шестидесятипятифутового траулера — повернул голову и сплюнул на палубу табачно-коричневую слюну, которая тут же расплылась по липкому слою, покрывавшему доски и состоящему из смеси жира, дизельного топлива и отвратительной рыбьей слизи.

— Все просто, — заговорил один из членов команды Мартин де’Хесус. — Мы тратим на него слишком много времени. Давайте просто прострелим его гребаную башку к чертовой матери, запихнем в мешок из-под рыбы, привяжем к нему груз и сбросим за борт.

Холодный ветер гулял по палубе «Маниболла». Стояла глубокая пасмурная беззвездная ночь, и судно стояло на якоре близ Бейли-Хол, недалеко от границы с Канадой. На палубе темного корабля собралась небольшая группа людей, и со своего места Филипов прекрасно видел, что каждый из них дымил сигаретой. Другого света на палубе не было — «Маниболл» выключил все ходовые огни, бросив якорь, и погрузился во тьму. Даже красная подсветка рулевой рубки была погашена.

— Согласен с Мартином, — раздался голос Карла Миллера, после чего его сигарета ярче засияла в темноте, и последовал громкий выдох. — Я не хочу и дальше держать его на борту. Они просто тянут время. К черту сделку! Это слишком рискованно.

— Это не рискованно, — возразил кок. — Мы можем меньше, чем за час, добраться до нейтральных вод. Следующая партия будет только через несколько недель! Арсено — наш друг, он стоит того, чтобы за него поторговаться.

— Да… может быть. Но почему тогда федералы не хотят сотрудничать?

Капитан Филипов внимательно слушал этот обмен мнениями. Экипажу необходимо было обговорить всю эту ситуацию. В последние дни напряжение на судне резко возросло. Собравшиеся на палубе члены команды — за исключением вперед смотрящего — постепенно сгрудились у рулевой рубки, словно собирались разнести ее в пух и прах. Капитан поежился от озноба под порывом холодного ветра и прижался к стальному дверному косяку, скрестив руки на груди.

— Я думаю, они пытаются нас выследить, — буркнул Хуан Абреу, корабельный механик.