— А если ваш план не сработает? — спросил комиссар Рокер.

— Тогда, — ответила Хейворд, — я уступлю… э-э… мистеру Уэнтворту.

— Док… — начал было Уэнтворт, но его перебил Грэйбл:

— Комиссар, у нас нет времени пробовать сначала один план, затем другой. Бака надо брать прямо сейчас. Оставим ему только право решать: идти добровольно или в наручниках. Сделаем все четко и быстро — на рассвете. Его последователи опомниться не успеют, а он уже будет париться у нас в каталажке.

Молчание. Рокер оглядел оставшихся — тех, кто еще не высказался.

— Господа?

Двое офицеров закивали. Похоже, психолог и Грэйбл склонили всех на свою сторону.

— Что ж, — сказал Рокер, вставая. — Мне ничего не остается, как только присоединиться к единодушному решению. В конце концов, нельзя же выслушивать психолога лишь затем, чтобы не согласиться с ним.

Он посмотрел на Хейворд. Капитан ничего не смогла прочесть по лицу комиссара, но взгляд его был вовсе не безразличный.

— Зашлем в лагерь небольшую группу, как предлагает Уэнтворт, — продолжил Рокер. — Двух офицеров. Капитан Грэйбл, вы — первый.

Грэйбл удивленно посмотрел на него.

— Мы все видим, как вы болеете за свой округ. И ведь именно вы ратуете за решительные действия.

— Конечно, сэр.

— Кстати, Уэнтворт предлагал отправить женщину. — Рокер кивнул на Хейворд. — Это будете вы.

В наступившей тишине Грэйбл и Уэнтворт переглянулись.

Однако взгляд Рокера по-прежнему был обращен к Хейворд. В глазах комиссара она прочла: «Вы мой единственный разумный сотрудник».

— Баку польстит, что к нему придут двое старших офицеров. Выходит, мы с ним считаемся. Грэйбл, — повернулся Рокер, — назначаетесь ответственным за операцию. За вами — детали и расписание. Совещание окончено.

На следующее утро д'Агоста и Пендергаст вновь отправились на площадь Санто-Спирито, на этот раз на лодке. День выдался ясный, и д'Агоста щурился на яркое солнце.

— Вы отчитались перед капитаном Хейворд? — спросил фэбээровец.

— Да, перед тем как лечь спать.

— Она сообщила что-нибудь интересное?

— Ничего особенного. Версии по Катфорту завели в тупик. Записи камер безопасности в доме ничего не дали. Похоже, повторяется ситуация с Гроувом. А теперь еще все нью-йоркские шишки заняты по горло проповедником, который оккупировал Центральный парк.

Сонливой атмосферы как не бывало: на ступеньках фонтана разместилась большая группа молодых людей с рюкзаками. Они покуривали травку, передавая по кругу бутылку вина. Воздух оглашали громкая речь, по меньшей мере на пяти языках, и лай десятка собак.

— Смотрите под ноги, Винсент, — криво усмехнулся Пендергаст. — Флоренция — это чудесное сочетание высокого и низкого. — Он обвел рукой кучки собачьего дерьма, затем указал на величественное здание на южной стороне. — Например, палаццо Гуаданьи, ярчайший образчик зодчества эпохи Ренессанса.

Первый этаж дворца был выстроен из грубых серо-коричневых блоков, а верхние покрывала желтая штукатурка. Строгую изысканную конструкцию венчала лоджия — крытый портик, опиравшийся на каменные колонны.

— На первом этаже — офисы, — пояснил Пендергаст. — На втором — языковая школа, а на третьем синьора Донателли содержит пансион для студентов. Именно там в тысяча девятьсот семьдесят четвертом году встретились Бекманн и остальные. Синьора Донателли — хозяйка палаццо, последняя из Гуаданьи.

— Думаете, она вспомнит четырех студентов, которые жили тут три десятка лет назад?

— Попытка не пытка, Винсент.

Осторожно перейдя площадь, друзья прошли в огромные деревянные ворота, обитые железом. Оказавшись в некогда роскошном, а ныне мрачном сводчатом проходе, взошли по лестнице на площадку второго этажа. Там с карниза под поблекшей барочной фреской свисал кусок потрепанного картона. На листе твердой рукой была нарисована стрелка, а надпись сообщала: «Приемная».

Для такого шикарного здания приемная оказалась непростительно маленькой — захламленное, но уютное гнездышко, разделенное надвое деревянной перегородкой с фрамугой. С одной стороны старинного письменного стола побитыми сотами выстроились почтовые ящики, с другой — стояла вешалка для ключей. В приемной сидела миниатюрная пожилая дама, одетая с невероятным изяществом; на ее шее и в сморщенных ушах д'Агоста заметил камни, похожие на настоящие бриллианты.

Она встала, и Пендергаст поклонился:

— Molto lieto di conoscerLa, signora[93].

— Il piacere emio[94], — твердо ответила дама, после чего добавила по-английски, с акцентом: — Вижу, вы не комнату пришли снять.

— Нет, — ответил Пендергаст и показал ей удостоверение.

— Вы из полиции?

— Да.

— Что конкретно вам нужно? У меня дела, — остро и с угрожающей интонацией предупредила дама.

— Осенью тысяча девятьсот семьдесят четвертого года, насколько я знаю, здесь жили четверо американских студентов. Вот фотография. — Пендергаст показал снимок Бекманна.

— Вы знаете их по именам? — На карточку госпожа Донателли даже не посмотрела.

— Да.

— Тогда идемте за мной.

Она завела их за перегородку и через заднюю дверь — в комнату побольше, очень похожую на библиотеку. Здесь на полках до самого потолка громоздились книги, рукописи, документы на пергаменной бумаге. Пахло сухой гнилью, старой кожей и воском. Рассыпающийся потолок еще хранил следы искусной позолоты.

— Архивы семьи, — пояснила дама. — Им восемь столетий.

— У вашего дома богатая история.

С нижней полки в дальнем конце комнаты хозяйка достала большой журнал, перенесла его на стол в центре и стала перебирать страницы, на которых убористым почерком было записано все: счета, платежи, имена, даты.

— Как их звали?

— Баллард, Катфорт, Бекманн и Гроув.

Страницы замелькали с поразительной быстротой, поднимая в воздух облачка пыли. И вдруг дама остановилась.

— Вот. Гроув. — Обремененный бриллиантовым перстнем костлявый палец ткнулся в строчку и скользнул вниз. — Бекманн… Катфорт… Баллард. Да, они все были здесь в октябре.

Пендергаст заглянул в журнал, но даже ему оказалось не по зубам расшифровать микроскопический почерк.

— Приехали одновременно? — спросил фэбээровец.

— Да. Тут записано: на одну ночь, тридцать первое октября.

Госпожа Донателли захлопнула книгу:

— Господам угодно что-то еще?

— Да, синьора. Не будете ли столь любезны взглянуть на этот снимок?

— Вы же не рассчитываете, что я вспомню американских нерях-студентов, которые были здесь тридцать лет назад? Мне девяносто два года, сэр. По-моему, я заслужила право хоть что-то забыть.

— Прошу, будьте к нам снисходительны.

Раздраженно вздохнув, дама взяла снимок… и заметно вздрогнула. Она долго, пристально вглядывалась в фотографию, и даже тот бледный цвет, что еще оставался на ее лице, начал постепенно сходить.

— Выходит, я все же помню, — низким голосом сказала хозяйка, вернув снимок. — Его… — Она указала на Бекманна. — Дайте подумать. Он и другие мальчики — может быть, даже эти, на фотографии — ушли на всю ночь…

Ее голос утих. Решительность и выражение непоколебимого достоинства исчезли с лица.

— Да, накануне Дня всех святых. Они вчетвером всю ночь где-то пропадали. Бекманн вернулся под утро. Он был сам не свой, и я отвела его в церковь.

— В какую?

— В ту, что здесь, рядом: Санто-Спирито. Бекманн в панике молил дать ему исповедаться. Прошло столько времени, а я до сих пор помню. Помню лицо бедного мальчика. Он просился к священнику так, будто от этого зависела его жизнь.

— И что же?

— Он исповедался, потом сразу же собрал вещи и отбыл.

— А остальные американцы?

— Каждый год они отмечают День всех святых или, скорее, день до него, который вы, кажется, называете Хэллоуин. Это вроде как оправдание пьянке.