В ноябре они с предельной ясностью осознали, что дела действительно идут плохо, когда отец вдруг ни с того ни с сего упал на пол вниз лицом. Он не поскользнулся и не споткнулся — просто потерял контроль над своими ногами. Врачи беспомощно стояли вокруг, хмурились и имели очень мрачный вид.

Болезнь неуклонно прогрессировала, пока не достигла стадии, когда отец начал временами не узнавать свою супругу. Иногда он называл ее Матильдой, именем собственной матери. К Рождеству герцог уже не вставал с постели и говорил с трудом. В один из редких дней, когда отец узнал мать, Анна видела, как он попытался взять ее за руку и посмотрел на жену полными любви глазами.

— Вы должно… быть… мучаетесь… как проклятые, — пробормотал он, с трудом подбирая нужные слова после долгих мучительных пауз.

Больше связных фраз Анна от отца не слышала.

Наступил январь, и состояние герцога еще ухудшилось. Доктора продолжали качать головами и говорить, что ничего не могут сделать. Мать ходила по дому тенью и пыталась убедить себя, что это Божья воля.

— Он ушел от меня, мой любимый мужчина. Осталась одна пустая оболочка. Как это больно, — как-то раз сказала она.

Сердце Анны обливалось кровью от жалости, когда она стояла у постели отца и смотрела на него. Герцог Иоганн то и дело погружался в забытье, нитка слюны сползала вниз по обросшему седой щетиной подбородку. Неужели эта пустая скорлупа — тот жизнерадостный рыцарь, который ослеплял своих подданных ярким атласом, бархатом и пышными перьями на шляпах?

— Осталось недолго, — тихо сказал доктор Сефер матери.

Та перекрестилась и послала за сыном.

Уже несколько месяцев Вильгельм был герцогом во всем, кроме собственно самого титула. Молодой человек двадцати двух лет от роду, среднего роста, приятной наружности, с крепким телом и густой каштановой бородой, по цвету такой же, как обстриженные до верха ушей волосы, Вильгельм оставался таким же серьезным и лишенным чувства юмора, как в детстве, но заслуживал похвал за добродетель и умение соблюдать этикет. Никто и никогда не встречал сына герцога Иоганна в таверне, не заставал в объятиях шлюхи, но иногда Анну раздражали ханжество брата и его непоколебимая уверенность в собственной правоте.

И все же, наблюдая за ним сейчас, — вот он, сидит у постели отца, угловатое лицо застыло, ясные глаза затуманены слезами, — она была вынуждена согласиться, что в нем есть задатки великого правителя. Вильгельм был прекрасно образован, говорил по-французски лучше всех германских принцев, так же блестяще овладел итальянскими манерами и был решительно намерен сделать Клеве уважаемым в христианском мире герцогством.

Скоро это будет его Клеве, со всеми графствами и подвластными землями. Анна уже давно относилась к брату настороженно. Если он раскроет ее секрет, ей несдобровать. Однажды — ей никогда этого не забыть, — услышав, что сестра одного из советников герцога Иоганна бросила мужа, Вильгельм буквально взорвался от ярости и сказал, что, будь это его сестра, он убил бы ее. Анна молилась, чтобы брат никогда не узнал о существовании у него безвестного племянника, который — по словам матушки Лёве, извещавшей ее о мальчике далеко не так часто, как хотелось бы, — прекрасно жил в Золингене и хотел ковать мечи, как его приемный отец. Внук герцога Клеве — кузнец! Тоска по сыну тупой болью сопровождала каждый прожитый Анной день.

Вильгельм с мучительной грустью смотрел на умирающего отца:

— Какая трагедия! Он был самым миролюбивым правителем своего времени.

Когда они покинули душную спальню и открыли окна в галерее, впуская в дом холодный чистый воздух, Анна, понизив голос, сказала брату:

— Мать считает, болезнь отца — это Божья кара за то, что он отказался признавать власть папы и Римской церкви. Она говорит, Господу не угодно, чтобы Церковь в Клеве становилась под контроль государства.

Погруженная в печаль, герцогиня была непривычно молчаливой.

— Матушка, конечно, так и думает, — ответил Вильгельм. — Она верная дочь Римской церкви. Но отец полагал, что поступает правильно. И в отличие от короля Англии, который порвал с папой просто потому, что ему вздумалось завести себе новую жену, отец действовал из принципа и позаботился о том, чтобы сохранить, насколько это возможно, дружеские отношения с Ватиканом. Я не стану ничего менять, что бы ни говорила мать. — И он надменно взглянул на Анну.

Она приподняла брови. Не было секретом, что Вильгельм — реформист, как отец, а также друг и покровитель своих подданных лютеран (он даже пригласил одного из них священником ко двору), но в сердце он оставался католиком и ортодоксом. Многие ожидали, что сын герцога прислушается к настояниям матери и вернется к покорности Риму. Вильгельм сам часто говорил, что не примет никакого решения без материнского совета, и Анна предчувствовала, что в отношении религии ее брат поступит так же. Но это будет чистая формальность. Какое бы решение он ни принял, мать не станет бросать ему вызов; так она вела себя с мужем, такую же линию поведения избрала и с сыном.

С тех пор как Вильгельм взял в свои руки власть, Анна ощутила, что отношения в семье стали более напряженными. Брат ревниво оберегал своих женщин и отличался гораздо более строгими взглядами на женскую благопристойность, чем отец. Мать была строга, но Вильгельм оказался еще более строгим. Он ясно дал понять, что Анна и Эмили, пока не выйдут замуж, останутся в уединении вместе с матерью в личных покоях, за исключением тех случаев, когда их появления на людях потребует государственная необходимость. При этом помолвку Анны расторгли четыре года назад, и близких перспектив замужества не предвиделось. Ей было двадцать три, и ни один другой принц не просил ее руки. Даже если бы такие нашлись, Вильгельм, вероятно, отказал бы им. Его казна была истощена. Как мог он раскошелиться на выплату приданого?

Сидя в покоях матери и перебирая вместе с Эмили шелковые нитки для вышивания, Анна размышляла, какой была бы ее жизнь, выйди она замуж за Франциска Лоррейнского. Она не расстроилась, когда отец сообщил, что предварительное соглашение о помолвке аннулировано. Сделать это было несложно, так как ни она, ни Франциск на момент его заключения еще не доросли до того возраста, когда требовалось их согласие на брак. Нет, Анна испытала одно лишь облегчение. Случись это пару лет назад, она снова воспылала бы надеждой, что ей позволят выйти замуж за Отто, но теперь — нет. Анна хранила его кольцо в маленькой шкатулке вместе с немногочисленными личными сокровищами. Даже узнав, что ее возлюбленный женился, она не нашла в себе сил избавиться от его подарка. После того злосчастного визита Анна больше не виделась с Отто; иногда она задумывалась, каков он сейчас из себя и вспоминает ли иногда о ней. Сама же, думая о нем, ощущала горечь обиды, смешанную с благодарностью за то, что Отто, по крайней мере, дал ей познать радость телесной любви, которой она, вполне вероятно, никогда больше не испытает.

Может быть, расторжение помолвки было частью Божественного плана, в соответствии с которым Анна должна находиться здесь, в Клеве, когда понадобится матери. Или таким образом Господь уберег ее от опасности быть вовлеченной в войну, так как, к бессильной ярости герцога Лоррейнского, бездетного герцога Гелдерна убедили, что его страна с бо́льшим успехом сохранит независимость, находясь в руках Вильгельма, чем Франциска, и тот объявил брата Анны своим наследником, вот почему причин выдавать Анну замуж за Франциска не осталось. И когда в прошлом году герцог Карл умер, Вильгельм унаследовал Гелдерн, увеличив территории, контролируемые Клеве.

Однако император пришел из-за этого в ярость и заявил, что Гелдерн по праву принадлежит ему. Все сходились во мнении, что он его получит, чего бы это ни стоило.

— Конечно, император зол, — говорил Вильгельм, сверкая глазами. — Он понимает, что обладание Гелдерном дает мне огромные стратегические преимущества. Теперь ему нужно пересекать мои владения, чтобы попасть в свою Бургундию. До сих пор Клеве было окружено со всех сторон чужими землями, но теперь у нас есть выход к Зёйдерзе и Северному морю, что повышает наш военный потенциал.