Гаспар был кем-то вроде местного тирана. В конце концов работавшие на его землях вилланы и крестьяне подняли восстание, и ему пришлось бежать из Дижона. Он хотел укрыться в королевском дворце вместе со своей семьей, но разразился скандал, вынудивший его покинуть Францию. Что случилось с семьей после этого, окутано тайной. Известно лишь, что в ней произошел чудовищный раскол. Одна ее ветвь перебралась в Венецию, а другая — та, что лишилась всех привилегий, денег и титулов, — бежала в Америку.

Он перешел к следующему портрету, на котором был изображен молодой человек с соломенного цвета волосами, серыми глазами, безвольным подбородком и полными, чувственными губами, почти точной копией губ самого Диогена.

— А это представитель венецианской ветви, сын герцога Гаспара граф Люневилль. Увы, к тому времени от былого величия семьи остался лишь титул. Он вел праздную беспутную жизнь, и на протяжении нескольких поколений его потомки следовали его примеру. Фактически в течение достаточно долгого времени род угасал, и эта ситуация сохранялась еще целых сто лет. Семья никак не могла вернуть былое процветание, пока две ее ветви не объединились в результате брака, заключенного в Америке. Но и эта новообретенная слава оказалась не вечной.

— Почему же? — спросила Констанс.

Диоген несколько секунд молча смотрел на нее, потом заговорил:

— Род Пендергастов уже долгое время находится в состоянии медленного угасания. Мы с братом — его последние представители. Хоть мой брат и был женат, его очаровательная жена… встретила безвременный конец, не успев родить ребенка. У меня же нет ни жены, ни детей. Если мы умрем, не оставив потомства, наш род исчезнет с лица земли.

Они молча подошли к следующему портрету.

— Американская ветвь семьи обосновалась в Новом Орлеане, — продолжил Диоген своей рассказ, — и была сразу же принята в высшие круги довоенного общества. Вскоре последний представитель венецианской ветви, il Marquese[151] Горацио Паладин Пендергаст, женился на Элоиз де Бракиланж. Их свадьба была такой шумной и роскошной, что о ней вспоминали на протяжении еще нескольких поколений. Однако их единственный сын неожиданно заинтересовался жившими в тех краях представителями коренного населения, а также их обычаями, и дело приняло совершенно неожиданный для семьи оборот. — Диоген указал на портрет высокого человека с эспаньолкой, в ослепительно белом костюме и широком голубом галстуке. — Август Робеспьер Сент-Сир Пендергаст. Это был первый потомок объединенной семьи, врач и философ. Он отбросил лишнее «р» в фамилии, сделав ее более «американской». Август был представителем сливок старого общества Нового Орлеана, пока не женился на потрясающе красивой женщине из одного индейского племени, которая вообще не говорила по-английски, зато совершала странные ночные обряды. — Пендергаст замолчал, словно о чем-то задумавшись, потом негромко рассмеялся.

— Удивительно, — невольно прошептала Констанс, очарованная его рассказом. — Все эти годы я смотрела на лица на портретах, давала им имена и придумывала истории их жизни. Насчет самых последних я еще могла догадаться, но остальные… — Она покачала головой.

— Разве мой двоюродный дед Антуан не рассказывал вам о своих предках?

— Нет, мы никогда не говорили на эту тему.

— Нисколько не удивительно. Видите ли, он поссорился с семьей. Как, впрочем, и я. — Помедлив, Диоген продолжил: — Насколько я понимаю, мой брат тоже не обсуждал с вами семейных вопросов.

Вместо ответа Констанс поднесла к губам бокал и сделала небольшой глоток.

— Я знаю о своей семье очень многое, Констанс. Мне пришлось приложить немало усилий, чтобы узнать ее секреты. — Он опять посмотрел на нее. — Не могу передать, как я счастлив, что могу поделиться ими с вами. Мне кажется, я могу говорить с вами… как больше ни с кем.

Констанс на мгновение встретилась с ним взглядом, но тут же перевела его на портрет.

— Вы имеете право это знать, — продолжал Диоген, — потому что вы, в конце концов, тоже член семьи — в некотором роде.

Констанс покачала головой:

— Нет, я всего лишь воспитанница.

— Для меня вы значите больше. Намного больше.

Они продолжали стоять перед портретом Августа. Чтобы прервать тишину, которая уже становилась неловкой, Диоген спросил:

— Как вам коктейль?

— Необычный. Первоначальная горечь, попадая на язык, превращается в нечто совершенно иное. Я никогда не пробовала ничего подобного.

Она робко посмотрела на Диогена, и тот улыбнулся:

— Продолжайте.

Констанс сделала еще один глоток.

— Я чувствую вкус лакрицы и аниса, эвкалипта и, пожалуй, фенхеля — и еще какую-то нотку, которую не могу определить. — Она опустила бокал. — Что это?

Диоген улыбнулся и отпил из своего бокала.

— Абсент. Сделанный вручную и очищенный. Самый лучший, который только можно найти. Мне доставляют его прямо из Парижа. С небольшим количеством сахара и воды — по классическому рецепту. А вкус, который вы не смогли определить, — полынь.

Констанс удивленно посмотрела на свой бокал:

— Абсент? Полынная водка? Я думала, ее ввоз запрещен.

— Зачем нам забивать себе голову такими пустяками? Это потрясающий напиток, расширяющий сознание: именно поэтому его предпочитали великие люди от Ван Гога до Моне и Хемингуэя.

Констанс сделала еще один осторожный глоток.

— Посмотрите на него, Констанс. Разве вам приходилось когда-либо видеть напиток такого чистого, прозрачного цвета? Поднесите его к свету. Это все равно что смотреть на луну сквозь изумруд чистейшей воды.

Несколько секунд она стояла неподвижно, словно искала ответ в зеленой глубине бокала, потом, уже более решительно, отпила еще немного абсента.

— Ну и что вы чувствуете?

— Тепло, легкость.

Они медленно продолжили свой путь по галерее.

— Мне кажется удивительным, — произнесла Констанс через некоторое время, — что Антуан, отделывая этот дом, в точности повторил внутреннее убранство семейного особняка в Новом Орлеане. До самой малейшей детали — включая эти портреты.

— Чтобы создать их копии, дядя нанял одного из самых знаменитых художников того времени. Тот работал пять лет, воспроизводя лица по памяти, а также пользуясь несколькими выцветшими гравюрами и рисунками.

— А остальные предметы?

— В точности соответствуют оригиналу, за исключением книг в библиотеке. Однако то, как он использовал подвальные помещения, может показаться… странным, если не сказать больше. Фундамент особняка в Новом Орлеане располагался значительно ниже уровня моря, поэтому подвал пришлось выложить свинцовыми листами, но здесь в этом не было никакой необходимости. — Диоген поднес к губам бокал. — После того как этот особняк унаследовал мой брат, в нем многое изменилось. Это уже не то место, которое дядя Антуан называл своим домом. Но вам и самой это хорошо известно.

Констанс ничего не ответила. Они дошли до конца галереи, где стояла длинная, обитая бархатом кушетка. Рядом на полу лежала элегантная сумка от Джона Чэпмена, в которой Диоген принес бутылку абсента. В следующую секунду он опустился на кушетку и жестом предложил Констанс последовать его примеру.

Девушка села рядом и поставила бокал с абсентом на поднос.

— А что это за музыка? — спросила она, кивнув в сторону невидимых колонок, из которых все еще продолжали литься приглушенные аккорды.

— Ах да! Это Элкан, ныне забытый гениальный композитор девятнадцатого столетия. Вы никогда не услышите более роскошной, интеллектуальной и технически сложной музыки. Впервые услышав его произведения, люди подумали, что они созданы под влиянием самого дьявола. Впоследствии они звучали не так уж часто: мало кто из музыкантов обладал техникой, необходимой для их исполнения. Даже сегодня музыка Элкана оказывает на людей необъяснимое воздействие: одним кажется, что они чувствуют запах дыма, другие начинают дрожать и испытывают слабость. То, что вы слышите сейчас, — большая соната «Les Quatre Вges» в исполнении Хамелина. Я не слышал более техничной и виртуозной игры. — Он помолчал, внимательно слушая. — Взять, например, этот отрывок: если сосчитать все клавиши, которые нужно нажать одновременно, окажется, что их больше, чем пальцев у пианиста! Уверен, Констанс, вы способны оценить эту игру, как никто другой.