— Ты знаешь, что я только что понял, Констанс? — спросил он.

Она оглянула на него и приподняла брови в немом вопросе.

— В последний раз, когда мы вместе сидели в этой комнате, нас посетил Персиваль Лейк.

— Ты прав. И это, как говорится целая история, — и она вернулась к чаепитию и созерцанию огня.

Миссис Траск и Проктор тихо прошли через дверь библиотеки. Экономка уже давно оправилась от потрясения и была просто рада, что вся семья снова в сборе. Проктор тоже был похож на старую стоическую версию самого себя, и единственным оставшимся признаком, указывающим на перенесенные им испытания, стала небольшая хромота — как он объяснил, результат укуса льва и затяжного перехода почти в двести миль[844] по нехоженой пустыне.

— Простите, сэр, — обратилась миссис Траск к Пендергасту, — но я просто хотела узнать, можем ли мы что-нибудь сделать для вас, прежде чем отправимся ужинать.

— Ничего, спасибо, — сказал Пендергаст. — Если только ты чего-нибудь желаешь, Констанс?

— Нет, мне ничего не надо, спасибо, — последовал ответ.

Миссис Траск улыбнулась, слегка поклонилась и направилась к выходу. Проктор, как всегда, молчаливый, просто кивнул и тоже отправился на кухню вслед за ней. Пендергаст взял книгу и сделал вид, что возобновил чтение, тайком продолжая наблюдать за Констанс.

Она провела последнюю неделю в частной клинике Флориды, восстанавливаясь от ранений, которые получила в схватке с Флавией, и сегодня была ее первая ночь в особняке на Риверсайд-Драйв. На протяжении недели они говорили довольно много. И хотя каждый из них подробно рассказал свою историю о том, как они провели последний месяц, и все затянувшиеся недопонимания были сейчас полностью разъяснены, похоже, Констанс так и не пришла в себя до конца. По правде говоря, она не была похожа на саму себя, насколько мог судить Пендергаст: с тех самых пор как покинула Халсион, она вела себя не так, как обычно. Весь вечер она казалась обеспокоенной и задумчивой: то начинала играть пьесу на клавесине и бросала в самый разгар пассажа, то она брала книгу стихов и читала ее, но за полчаса, так и не переворачивала ни одной страницы.

Наконец, он опустил книгу и обратился к ней:

— Что тебя беспокоит, Констанс?

Она взглянула на него.

— Меня ничто не беспокоит. Я в порядке.

— Подойди. Я знаю, когда ты не в духе. Это из-за того, что я что-то сказал или сделал — или не сделал?

Она покачала головой.

— Мне нет прощения за то, что я оставила тебя беззащитного там, в Эксмуте.

— Ты ничем не могла помочь. Ты сама почти утонула. К тому же, как ты знаешь, мне удалось — как бы это сказать? — развлечься в твое отсутствие.

Пендергаст вздрогнул от воспоминаний. Через минуту Констанс устроилась в кресле.

— Дело в Диогене.

— Что ты имеешь в виду?

— Я не могу перестать думать о нем. Где он сейчас? В каком он настроении? Будет ли он искать добро в этой жизни или окажется рецидивистом?

— Я боюсь, что это покажет только время. Надеюсь, ради нашего же блага, речь пойдет о первом варианте — я дал Говарду Лонгстриту на этот счет свое слово.

Констанс подняла чашку чая, а затем снова поставила ее, так и не притронувшись.

— Я ненавидела его. Он был мне отвратителен. И все же я чувствую, что то, что я сделала с ним, было слишком жестоким — даже для такого, как он. Даже… учитывая то, что он сделал мне. И тебе.

Пендергаст придумал несколько возможных ответов, но решил, что ни один из них не будет приемлемым.

— Ты сделал его таким, каким он стал, — продолжила она тихим голосом, и ее глаза при этом ярко заблестели. — Он рассказал мне о Событии.

— Так и есть, — согласился Пендергаст. — Это была глупая детская ошибка, и я сожалею о ней каждый день. Если бы я знал, чем это кончится, то никогда бы не загнал его в то ужасное устройство.

— И все же это не то, что меня беспокоит. Меня беспокоит, что несмотря ни на что, он пытался выбраться из мрака, в котором провел столько лет. Он создал Халсион. Это был его способ уединиться, отгородиться от всего мира, его безопасное убежище. Кроме того, я думаю, он построил его, чтобы обезопасить весь мир от него самого. Но затем он совершил ошибку — влюбился в меня. А я… меня поглотила жажда мести.

Внезапно она пристально посмотрела прямо в глаза Пендергаста.

— Понимаешь, мы две стороны одной и той же монеты, ты и я. Ты — по крайней мере, частично — превратил Диогена в монстра, которым он был. Я же теперь уничтожила хорошего человека, которым он с таким трудом пытался стать.

— Ты действительно веришь, что он говорил тебе правду? — мягко спросил Пендергаст. — Что он любил тебя? Что он оставил позади израненную и порочную часть своей души?

Констанс глубоко вздохнула.

— Он действительно оставил порочную часть своей души позади — настолько, насколько смог. Я не думаю, что он когда-нибудь сможет освободиться от нее — по крайней мере, полностью. И да: он любил меня. Он исцелил меня, он спас мне жизнь. Он поступил бы так же, даже если б я не согласилась остаться с ним на Халсионе. В те дни, что мы провели вместе… он не говорил бы такие слова, не делал бы подобных вещей, если б он не любил меня очень сильно.

— Я понимаю. — Пендергаст замялся. — И, прости мою грубость, но, что именно… хм… ты с ним сделала?

Констанс все также осталась сидеть в кресле. Несколько мгновений она не отвечала, но когда, наконец, заговорила, то ее голос прозвучал очень тихо:

— Алоизий, надеюсь, ты поймешь, если я попрошу тебя дать мне торжественное обещание никогда, никогда больше об этом не спрашивать.

— Конечно. Прошу простить мою бестактность. Последнее, что я хочу сделать, это вмешиваться в твои дела или каким-то образом огорчать тебя.

— Тогда все забыто.

За исключением того, что фактически это было не правдой. Во всяком случае, Констанс теперь выглядела более обеспокоенной и более возбужденной. Она вернулась к созерцанию огня, и разговор прервался. Только через несколько минут, она снова взглянула на Пендергаста.

— Есть кое-что, о чем Диоген сказал мне незадолго до твоего появления.

— Что именно?

— Он заметил, что мой сын — наш сын, его и мой — нуждается в большем, чем быть предметом почитания и девятнадцатым перевоплощением Ринпоче в отдаленном и тайном монастыре. Он всего лишь ребенок, и ребенок нуждается в родителях, а не в служителях, поклоняющихся ему.

— Ты уже навещала его, — заметил Пендергаст.

— Да. И ты знаешь, что? Монахи даже не сказали мне его религиозное имя. Они сказали, что это секрет, который должен быть известен только посвященным и никогда не упоминаться вслух, — она покачала головой. — Он мой сын, я люблю его… и я даже не знаю этого его имени.

Сейчас она часто и глубоко дышала.

— Я приняла решение остаться с ним.

— Еще один визит?

— Нет. Я буду жить с ним. В монастыре.

Пендергаст отложил книгу.

— Ты имеешь в виду, что покинешь Риверсайд-Драйв?

— Почему бы и нет?

— Потому что… — Пендергаст растерялся, — потому что мы…

Констанс резко поднялась.

— Что значит это «мы», Алоизий?

— Ты мне очень дорога.

— А я… я люблю тебя. Но в тот вечер в гостинице «Капитан Халл» ты ясно дал понять, что не отвечаешь мне взаимностью.

Пендергаст тоже начал вставать, но затем снова откинулся на спинку кресла. Он медленно провел рукой по лбу, и почувствовал, что его пальцы дрожат.

— Я… я тоже люблю тебя, Констанс. Но ты должна понять — я не могу позволить себе любить тебя в подобном смысле этого слова.

— Почему нет?

— Пожалуйста, Констанс…

— Почему нет, ответь ради Бога?

— Потому что это было бы неправильно… неправильно во всех смыслах. Констанс, поверь мне: я мужчина, я чувствую то же, что и ты. Но я твой опекун. Это было бы неправильно…