Может, легат и не любил Лео, но за пару минут, что мы его ждали, больше десятка чилтейских солдат подползли к священнику на четвереньках, едва не целуя землю у его ног. Лео, склонившись, клал каждому руку на голову и произносил что-то похожее на молитву, и после минутного молчания солдат поднимался и благодарил его. У многих в глазах стояли слезы. У тех самых солдат, которые так жестоко относились к нам с момента нашего появления.

– Что тут происходит? – прошептала Хими мне на ухо.

По звуку казалось, что у края нашей ямы собралась толпа. Азим и Убайд держали руки на рукоятях клинков.

– Я же говорил, для них он вроде нашего заклинателя лошадей.

Благословения Лео прервал громкий голос, и появился легат Андрус. Увидев наши лопаты, без дела воткнутые в землю, он начал кричать. Лео поднял руку, и рот легата захлопнулся.

Блаженно улыбаясь, Лео жестом указал на нас и что-то сказал. Лицо Андруса побагровело, он смотрел только на толпу ожидавших благословения, но по тому, как застыла улыбка Лео, я понял, что легат настаивает на своем. Мы должны рыть ямы.

Внезапно Лео протянул руку, попросив что-то у одного солдата. Ошарашенный малый отдал ему лопату, и Лео спрыгнул к нам в яму. Он успел выбросить две полных лопаты земли, прежде чем хоть кто-то пошевелился.

На краю ямы кипел легат Андрус. Его солдаты с ужасом таращились на нас. Предполагалось, что заклинатели лошадей владеют всеми нужными левантийцу навыками, но если бы кто-то из них тронул поводья и пустил свою лошадь шагом, вероятно, наши лица выглядели бы так же.

Лео продолжил копать, задевая землю подолом серого одеяния. Не зная, чем еще заняться, мы тоже стали копать, даже Истет с сердитым оскалом вернулась к работе.

– Прекратите!

Я не сразу осознал, что Андрус говорит по-левантийски, и спустя еще мгновение вспомнил, как уже слышал наши слова из его уст в шатре Гидеона в ту первую ночь. Однако он говорил не с нами, а неотрывно смотрел на Лео.

– Ты добился своего, – сказал он, прибегнув к левантийскому, чтобы наблюдавшие чилтейцы его не поняли. – Твоя охрана освобождается от рытья отхожих мест, но не думай, что у тебя здесь есть власть. Пусть твой отец остался в Кое, но это он – глава церкви и предводитель священной войны, а не ты. Когда мы вернем свои земли, ты можешь помогать бездомным сколько влезет, а до тех пор лучше держись от меня подальше.

Он махнул рукой, отдал приказ и исчез. Чилтейские солдаты с ворчанием спустились в яму и выхватили лопаты у нас из рук. Лео уже выбирался наверх, а Истет наблюдала за ним. Ее мрачность нисколько не развеялась от его демонстрации солидарности.

Дзиньзо стоял смирно, пока я чистил ему спину, прежде чем опуститься к его любимым голеням. У каждой лошади есть любимое место. Как-то раз я сказал об этом корунскому купцу, и он рассмеялся мне в лицо.

– Откуда тебе знать, что ему нравится? Лошади не говорят, парень.

Он посмотрел на стоявшего рядом со мной Масуда – большого, надежного, честного с виду Масуда, с которым так любили иметь дело купцы – ведь они ни разу не играли с ним в кости.

– Да, не говорят, – медленно протянул Масуд.

Он всегда разговаривал с купцами в такой манере, считая, что тем нравится торговаться с идиотом.

– Да им и не надо, – с ребяческим упрямством настаивал я. – И так понятно. Тебе же не обязательно говорить мне, что тебе это не нравится…

Я ткнул купца в огромное брюхо, и он взвыл. Он едва не ударил меня, но его руку остановила огромная ладонь Масуда.

– Думаю, ты донес свою мысль, малыш, – бросил на меня взгляд Масуд, выпуская руку купца. – Но не надо тыкать в благородных господ.

Благородные господа. Так их всех называли. Когда позже я понял, что это значит, то захотел выплюнуть эти слова. Никакие они не благородные.

Дзиньзо повернулся и потянул меня за рукав.

– Прости. – Я снова принялся за чистку. – Я что-то замечтался.

В тот день не сражались ни мы, ни остальные левантийцы, но похожий на перегруженную черепаху лагерь сняли с огромными усилиями. Рабов больше не высылали вперед готовить новое место для стоянки, мы двигались как единый организм, лишь иногда, будто блохи с собаки, в разные стороны скакали гонцы и разведчики. В конце дневного перехода мы поставили точно такой же лагерь, как тот, что только что покинули.

Со стороны загонов приближались шаги, но люди постоянно ходили туда-сюда, так что я не стал оборачиваться. До тех пор, пока шаги не затихли прямо позади меня. Продолжив чистить спину Дзиньзо, я оглянулся через плечо. В закатных лучах стоял Гидеон, потный и обросший. Черные пряди слишком длинных волос прилипли ко лбу.

– Гуртовщик, – сказал я, не дождавшись, когда он заговорит.

– Ты что-то не вместе со своим новым другом.

Я остановился, выпустив из рук щетку.

– Новым другом? Лео?

Гидеон оскалился в ухмылке.

– Лео. Зовешь по имени сына иеромонаха.

– Почему бы и нет? – Я не стал напоминать, как часто видел его болтающим и смеющимся с чилтейскими коммандерами. – Иеромонах для меня никто, а значит, он требует не больше и не меньше уважения, чем любой человек.

– Чем твои сородичи?

– Что? – Его слова сочились ядом, но я не сделал ничего, что могло вызвать такой гнев. – Я не выказываю неуважения своим сородичам. Что тебе нужно, Гидеон?

Он скрестил руки на груди, его мышцы вздулись.

– Что нужно от вас Лео Виллиусу?

– Наша защита.

– Для этого у него есть собственная охрана. И они – не простые солдаты.

– Мы тоже не простые солдаты. – Я задавался вопросом, почему это так важно, что заставило Гидеона прийти сюда. – И он не доверяет своей охране.

– Но доверяет тебе?

Я тоже скрестил руки, подражая ему, и он только сильнее нахмурился.

– А тебе какое дело? Я больше не принадлежу к твоему гурту, и, значит, это уже не твоя забота.

– Ты сам навлек это на себя.

– И поступил бы так снова.

– Ты и правда предпочитаешь служить священнику, а не собственному народу.

Упреки продолжали сыпаться на меня, будто удары, и я покачал головой.

– Нет, конечно же нет, но в защите невинных больше доблести, чем в их убийстве. В надежде на мир больше чести, чем в упоении войной.

Гидеон шагнул вперед. Я напрягся в ожидании удара, но он во второй раз сдавил меня в крепких объятьях, пахших старыми воспоминаниями.

– Не вставай у меня на пути. – Он сжал мое лицо в ладонях, буравя взглядом. – Не заставляй убивать тебя. Ты думаешь, что я не смогу, но ради своего народа я пожертвую даже тобой, хотя это разобьет мне сердце.

Он прижался губами к моему лбу и отпустил.

– На случай, если это прощание.

Едва закончив, он развернулся и зашагал прочь. Я не мог окликнуть его, не мог пошевелиться, а только слушал удаляющиеся шаги и сглатывал горечь, поднимавшуюся с каждым ударом сердца.

Мико

Днем дворец гудел от суеты. Члены совета и секретари, посыльные, слуги и гвардейцы – все выполняли свою часть работы, чтобы поддерживать жизнь в Кисии. Ночью все было по-другому. Украдкой. Только тихие шаги и шепот.

Опустив голову, я кралась по коридору в платье и сандалиях горничной и надеялась, что никто не обратит на меня внимания.

Крыло министров было мне незнакомо, и после того как я попросила у Аи платье, мне пришлось узнать у нее и дорогу к покоям министра Мансина. Она объяснила, но, когда я постучала в дверь, мое сердце все равно колотилось: попасть не в ту комнату и найти нужную я боялась одинаково.

Через бумажные панели лился приглушенный свет, становясь все ярче по мере приближения. Панель отъехала в сторону. На меня сурово смотрел министр Мансин с фонарем в руке. Когда он узнал меня, его лицо не смягчилось, но он отошел в сторону, впуская меня внутрь. Дверь за моей спиной закрылась.

В точности так же, как императорские покои всегда принадлежали императору, эти комнаты всегда занимал министр Левой руки, командующий кисианской армией, и, осматриваясь, я задумалась, сколько сражений было спланировано в этих стенах, сколько раз Кисию спасли от возможного завоевания. Несмотря на свою историю, комната выглядела похожей на любую другую во дворце, хотя свитков и стопок бумаг в ней было больше, чем где-либо, не считая библиотеки.