Шпат оставил ночлежку тем же путем, как уходил раньше, – через тайный лаз до примыкающего здания, его проложили изобретательные воры в былые дни. В более благоустроенных частях города поговаривали, что Мойку можно обойти из конца в конец, ни разу не выйдя на улицу, если знать воровские тропы. Это не совсем так, ведь стража перекрыла многие ходы под землей, но Шпат знал уцелевшие маршруты.

А вот сальники – нет, хоть здесь повезло. Когда напала Роша со своими страшилами, он вывел из дома столько воров, сколько смог. Но все равно кровь друзей присохла к его каменным ногам. Очень много погибло. Сердце Шпата немо, как скала. Он невидяще брел, переставлял ноги с методичностью механизма. Ничего уже не поделать, только стараться уменьшить ущерб – установить порядок оказания помощи, выяснив, какие части его мироздания уже мертвы, а какие еще умирают, обызвествляются. Он уже лишился мечты забрать у Хейнрейла Братство, теперь у него осталось последнее – Братство спасти.

Он протоптался по бумажному вороху. Сморгнув, узнал собственный почерк. Это рукопись отца, разорвалась и рассыпалась. Он ведь оставлял ее в своей комнате, в ночлежке. Должно быть, сальники обнесли жилье, перед тем как в свою очередь на них напали колдуны ползущих. Машинально он собрался идти дальше, но вспомнил, что благодаря заклинанию Онгента обрел достаточную гибкость, чтобы поднимать вещи с пола.

Он тяжело согнулся и подцепил ближайшую страницу, читая ее, как вещее пророчество. Рука Иджа – и, судя по сжатому почерку, написано в тюремной камере, перед тем как его повесили.

«Изменения – процесс и быстрый, и долгий. Силы, движущие историю, медлительны и незаметны тем, кого они окружают. Их становится видно лишь задним числом, и тогда они выглядят неотвратимыми».

Несколько следующих строк оторваны и потерялись. Светлая мысль Иджа утрачена.

«Но настанет время, когда город будет готов к свободе, и в этот день должно случиться событие, которое подстегнет эту силу, заставит ее проявиться, превратит надежду в свершение».

Идж думал, что, бросив вызов городской власти, он творит символический акт, который пробудил бы подспудную жажду свободы и справедливости. Он ошибался, условия оказались неподходящи. Его смерть оказалась петардой, искрой, не сумевшей разжечь большого пожарища. Шпату никогда не выпадало случая пусть даже на такую попытку, а теперь и надежда улетучивалась в абстрактное царство выдуманных Иджем исторических сил. Шпат скомкал и выбросил лист.

Мирен, подумал он. У мальчишки есть сила, откуда бы она ни шла. Он умеет телепортироваться – вдруг у него получится найти Кари раньше Крыса. Шпат отослал Мирена с отцом на склад на Мясницком ряду, ближайшее к разгромленной ночлежке убежище. Он поспешил туда – вдоль улочек, затем по шаткому мосту через канал.

Смущало, что нету сальников. Даже если засада ползущих уничтожила восковые фигуры, пришедшие с Рошей, то у алхимиков их многие сотни. Должно быть, случилась беда где-нибудь на другом конце города, может, ползущие устроили другое злодейство, ему неизвестное. Улицы странно опустели – он подмечал лица в окнах, заколоченные двери. Даже таверны почти все закрыты. Все в городе залегали на дно, прячась от комендантского часа, но никакие сальники из усиления не показывались вовсе.

Тишину разорвал вопль, где-то в отдалении. Не раздумывая, Шпат двинулся на звук. Впереди была настежь выбита дверь, и оттуда, ковыляя и плача, выбралась женщина. Она показывала сзади себя, за дверь, и там Шпат увидел вторую женщину, постарше – мать или тетку, судя по явному сходству.

– Это не Дженни, – взахлеб прорыдала женщина. – Это не она.

В недоумении Шпат вклинился между женщиной и дверным проемом. Старшая – Дженни? – не встрепенулась. Она с любопытством изучала Шпата, наклонив голову, следила за его движениями. И тут же рассыпалась в кипящий студень из тьмы и слизи и хлестнула по нему щупальцем. Бритвенной остроты, ведо́мое сверхчеловеческой силой, оно прорезало глубокую борозду в каменной шкуре Шпата, но не поранило остатка его живой плоти. Второе щупальце проклюнулось из студня – это приткнулось в промежуток между пластин. С пробирающим холодом оно попробовало его на вкус. Боль пришла позже. Черное щупальце задрожало и отпрянуло, его крайняя треть посерела и рассыпалась в прах.

Шпат успел отметить эту странную реакцию, пока налегал на притолоку над дверью. Он выломал ее из стены целиком. Постройка обрушилась, запечатав веретенщика под обломками. Женщина помоложе тонко, ужасно завизжала. То ли ее потрясло краденое лицо матери, то ли гибель дома, или же кошмарный скрежет, который издал пойманный в ловушку веретенщик. Она впилась ногтями себе в лицо и побежала, стелясь к земле, как перепуганное, неразумное животное. Шпат уставился ей вслед, не уверенный, как ему поступить. Со слов Кари, никакое доступное ему оружие не подействует на веретенщика. Все, что он мог, – свалить на него эту постройку, погребая в каверне из битой кладки, в каменной темнице, и Шпат громоздил обломки, пока не перестал слышать тот скрежет.

И только тогда выдвинулся на дорогу к Мясницкому ряду.

Крыс услышал, как за ним карабкается маленькая упыришка, всеми силами пытаясь не потерять его из виду. Он уже говорил через нее, значит, они связаны. Между ними прорыт могильный лаз, и он готов открыть его даже с такого расстояния.

– ЗАЧЕМ ПРЕСЛЕДУЕШЬ МЕНЯ, НЕСМЫШЛЕНАЯ?

Та его часть, которая до сих пор Крыс, пока что умела думать на человеческом языке, но эта способность постепенно покидала его – его большее я, его я старейшего упыря ревело, гудело и выло энергией двух сотен недавно съеденных душ. Эта часть говорить не умела, но выразила раздражение вмешательством Барсетки психической волной досады – что означало то же самое.

Вопрос промчался сквозь разум Крыса и мгновением позже его прохрипели позади него – Барсетка поневоле произнесла эти слова, подтягиваясь на черепичную крышу.

– Я. Хочу. Помочь, – сказала Барсетка.

Старейший упырь помедлил, пока в его сознании колыхалась эта рябь. Память упырихи. Вот она выползает на поверхность Могильника. Солнце, жгучее для приспособленных к темноте глаз. Жизнь в подворотнях, ковыряние в объедках. Не все покойники Гвердона заканчивали трупной шахтой, особенно в Мойке. Зарезанные на задворках, или раздутые морем утопленники, прибитые к берегу, или старухи, позабытые на чердаках, – Барсетка отыскивала всех. Бегство от стражи. Таясь в предрассветном полусвете, она следила, как служанка вешала стирку сушиться, любуясь, как вздымается на ветру полотняная ткань. Любуясь тем, как изящно девушка поворачивается на свет.

Все это непостижимо старейшине. В лабиринте его пропитанного колдовством разума упыри обитали только в темных подземных туннелях. Он не мог усвоить желание Барсетки пребывать на поверхности. Она разоделась в наряды верхнего народа, отвергла свои позывы и свое предназначение. Все это бестолково. Оно не поможет ей кормиться падалью и расти могучей, чтоб когда-то в будущие века стать такой, как он, старейшей, древней, и взойти на шестиугольный пьедестал самой глубокой пещеры.

Она для него – посторонняя, но отчего-то он прервал бег. Вонзил когти в кирпичную трубу и круто развернулся, копыта по-козлиному уперлись в карниз. Он перегнулся над улицей, лакомясь городским страхом, и ждал, пока за ним поспеет мелкая упыришка. Покачиваясь, она поднялась по крыше и села, свесив ноги по обе стороны конька.

– В ЧЕМ ТВОЯ ПОМОЩЬ?

– Я собираюсь, – сказала Барсетка, выбирая слова, как камни при переходе через бурную речку, – помочь Крысу.

– Я – КРЫС.

– Хорошо. Ты сказал мне вчера – когда еще мог разговаривать сам, – что хочешь ходить по надземью. Сказал, что не желаешь быть ничьим слугой. Что хочешь поступать по собственному усмотрению, как всякий, хоть полоумный. – Она съежилась, сообразив, что едва не дошла до порицания упырьих законов перед старейшиной, но продолжала настаивать. – У тебя есть друзья. Друзья из верхнего народа. Шпат и Кари. Понимаешь, как тебе повезло? Я провела годы, не разговаривая ни с кем, без единого доброго слова и спокойной ночи отдыха. Иметь друзей – это редкое счастье для упыря.