– Господин Мандель – друг нашей семьи.

– Конечно, конечно. В этом нет ничего предосудительного. Просто друг вашего отца. Я уверен, у Манделя много общего с… как лучше выразиться? С поместным сыроделом из Вельдакра.

Эладора потеряла последнее терпение к ужимкам и намекам Хельмонта.

– Господин Мандель – член вашей гильдии, разве нет? Если у вас есть вопросы, поговорите с ним самим. У меня много работы.

– Вы так умны, мисс Тай! – Хельмонт всплеснул руками. – Именно так я и поступлю. Поговорю с Манделем. В конце концов, это внутренняя проблема гильдии. Ничего, что бы требовало вашего участия. Как я уже сказал, вам совершенно не нужно ничего делать.

– Если бы я ничего не делала, – выпалила Эладора, – вас бы сожрала Божья война. Доброго дня, гильдмастер. Проводите себя сами.

Хельмонт ухмыльнулся:

– Прежде чем уйти, я вручу вам подарок. Знаю, вы историк. – Он хлопнул в ладоши, и Риадо внес деревянный ящик. – Мы нашли его, когда разгребали старые запасы. Ему не меньше сотни лет.

Он открыл ящик. Внутри была стеклянная банка двухфутовой высоты, запечатанная свинцовой крышкой. До краев наполненная мутной жижей. В банке плавала фигурка – статуэтка обнаженного юноши, синеватого оттенка с восковым отливом.

– Это гомункул, – сказал Хельмонт. – Одна из первых попыток гильдии произвести искусственную жизнь. – Он постучал по банке, и создание распахнуло глаза. Подплыло к стеклу, всматриваясь наружу.

Лицом оно напомнило Эладоре Мирена.

– Знаете, – промурлыкал Хельмонт, – прежде использовали конский навоз. Чтобы добиться правильной температуры. Сосуд погружали в навоз, и там рос гомункул. Теперь у нас атаноры, тигли и чаны для размножения. По-моему, неплохо вспоминать свои корни. Вспоминать, что гильдия начиналась с лошадиного дерьма, но достигла и более великих свершений. Всегда можно достичь большего. – Он поклонился: – Пообщаюсь с Манделем. Доброго дня, специальный волхвователь Даттин.

После ухода Хельмонта, выпровоженного верным Риадо, Эладора некоторое время созерцала гомункула в банке. Тварь глазела в ответ, прекрасное личико оставалось бесстрастным. Гомункулы лишены разума и души, но чары могут заставить их двигаться в продолжение воли волшебника. Слышит ли ее существо? Она представила, как глухой ночью создание отворачивает изнутри крышку, выползает из банки, мокрое и голое крадется по коридорам, чтоб доставить Хельмонту подслушанные секреты. Представила, как оно находит в темноте постель Эладоры и перерезает ей горло.

Она выдвинула ящик и достала оттуда пистолет. Близнец того, что отдала Карильон. Прочный, надежный, непритязательный. Незаметный, как сама Эладора.

Открыла банку, извлекла дергающегося гомункула.

И рукоятью пистолета несколько раз хватила воскового уродца, размазывая в восковую лепешку.

История впредь не ее забота. Будущее наступает слишком быстро, и некогда оглядываться, даже на миг.

Над завоеванным гвердоном вечерело.

На противоположной окраине, Маревых Подворьях и новом Квартале Алхимиков, гудок возвестил конец смены. Рабочие выплеснулись из фабрик, человечий паводок наполнил улицы, разбиваясь на протоки, бьющие в таверны и игорные заведения, водяные колеса коммерции. Люди стекали по витым лестницам, собираясь в подземные реки там, где грохотали поезда. Заливали площадь Мужества. Разные городские районы имели свою окраску течения – серые рясы университетских студентов, крикливая безвкусица Дола Блестки, черные костюмы и крахмальные воротнички парламентских чиновников. Попробуй отличи каплю одной жизни от другой, они все смешались в несущемся по улицам бурлящем потоке.

Но на реках ставят плотины и не дают им вольно бежать. У границ оккупационных зон стоят посты и пункты проверки, устроенные у всех по-своему. В хайитянской зоне все по регламенту – с военной нежитью, канцелярскими книгами, учетом и пропуском под роспись, тогда как границы Ишмиры сторожат боги и монстры. Пути в Лириксианскую Оккупационную Зону тоже под охраной – где-то лириксианских солдат, настороженно жавшихся на своей приступке с краю города, где-то гхирданских головорезов, охочих до взяток.

Русла этих рек перекрыты. Городские артерии перерезаны.

Ранее Шпат все это лишь видел, а теперь еще и осознает. Его рассудок на многие месяцы был сломлен и рассеян, неспособный слаженно мыслить. Ныне он неожиданно обрел сосредоточение. Твердую точку отсчета, которая существует здесь и сейчас.

Раск. Раск, уроженец Гхирданы.

Шпат во второй раз испытывал странный опыт воссоединения с собой, и на этот раз возвращение проходило иначе. Впервые это случилось с ним вскоре после смерти, после Помойного Чуда, – тогда его спасла Кари, спасла намеренно. Она дотянулась, отыскала его во тьме и вдохнула сознание. Пришла за ним, взяла за руку и вывела назад, к жизни, то есть к той причудливой псевдожизни, которая теперь суждена ему – воплощенному духу Нового города.

«Кари, – позвал он, – ты меня слышишь?»

Ничего. Он и не надеялся, что Кари сумеет его услышать. Она за полмира отсюда, а предел досягаемости Шпата ограничен Новым городом. Однако Раск даже не совсем осознает существование Шпата. Скорее они оба спутались вместе, будто бы Раск забрел в темный переулок и сознание Шпата прилипло к нему, как к рукаву паутинка.

Он и ощущал себя бессильной паутинкой. При вторжении Шпат надорвался, легкомысленно растратил себя на чудеса. Он не бог – свою потустороннюю мощь он украл у Черных Железных Богов и уже израсходовал все, что сумел от них унести. Ныне ему доступно лишь наблюдать сотней тысяч окон – сотней тысяч глаз.

Шпат смотрел, как Бастон заходит в дом на Фонарной. Теперь Раск держал на столе табакерку с пеплом пожарища в цехах Дредгера. Шпат задумался, много ли Тиска смешалось с этой черной золой.

Бастон пепел не принял, но некоторые другие воры с Мойки согласились.

Оказалось, Шпат способен наблюдать за Бастоном, не проваливаясь в яму воспоминаний – Раск заякорил его в настоящем.

«Раск, ты меня слышишь?» – позвал он. Раски поежился, будто Шпатова мысль обдала дыханием его затылок, но услышать его все равно не мог.

Кари тоже сначала не слышала Шпата. Ушло время, чтобы выстроить связь. Он будет терпелив, даже сейчас, когда Раск меряет шагами зал на Фонарной улице (эхо поступи пульсирует внутри Шпата, как новообретенное сердце), стремясь скорее продолжить свою кампанию. Шпат готов разделить азарт Раска – как и его слезы. В сознании Раска тенью огромных крыл постоянно витает ожидание возвращения дракона. Обрывки его волнения просачиваются вовне.

Почему именно Раск? Шпат мог только гадать. Он не бог, но рассуждать оставалось только в понятиях святости. Из того, что он знал, боги не избирают своих святых в прямом смысле – это вопрос удачной возможности, так молния поражает высшую точку ландшафта. И дело может решиться мгновенно. Сильва, тетя Кари, была сафидисткой, приверженцем ответвления от церкви Хранителей, которое направленно взыскивало святости. Она прилежно исполняла обряды, приносила жертвы, умерщвляла свою плоть, но боги годами не обращали на нее внимания, пока не сверкнула, стало быть, молния. И тогда установленная меж ними связь снесла все, выдержав даже надлом рассудка Сильвы. Стоит сравнить ее со Святой Алиной, которая не потратила ни минуты на моления и ритуалы, была простейшей во всех смыслах слова – но на какой-то миг боги обратили на нее взор, и этого хватило, чтобы привязать Алину к ним до конца жизни.

Так почему Раск? Шпат и гхирданец одного возраста – ну, то есть Шпат два года как мертв, но сейчас это опустим. Они оба наследники криминальных династий. Отец Шпата Идж был мастером Братства; Раск – Избранник дракона. Достаточно ли этого для мига взаимного сближения?

Имей Шпат выбор, он бы Раска не взял. Пускай гхирданского парня воспитывали как и его, они совершенно разные люди. Раск не питает любви к народу Гвердона, не задумывается о высшем призвании. Лучше бы он установил связь с кем-то другим. С Бастоном, например. Они дружили, до того как Шпат заболел, а Бастон стал доверенным Холерного Рыцаря. Были другие, кого Шпат выбрал бы вперед Бастона, но большинство из них умерли. Нельзя ли взамен ниспослать этот святой дар на Бастона?