«Не удержался».

– Нам надо обязательно выведать, есть ли к ним проход. Существут ли до сих пор туннель Хейнрейла? Проникни глубже! Весь этот мистический треп мне на фиг не впился.

Великое Деяние. В своей агонии Шпат поглотил прежний квартал Алхимиков. Целые разделы их библиотеки до сих пор заперты в его чреве, в туннелях под Новым городом, и знание впитывается в камень. Великое Деяние – это издавна лелеемая мечта алхимической гильдии, цель духовного преобразования, само совершенство. Для некоторых это иносказание: свинец в золото и плоть в непреходящую материю – лишь принятый способ обозначать выделение огня из флогистона. Светская философия для бездуховного города, призванная возвысить работу алхимиков над голой коммерцией, как, к примеру, Братство цеплялось за писания Иджа.

Подслушанные слова разверзли под Шпатом воспоминание. Дребезжащий голос профессора Онгента вопрошал его: «Ты знаком – предположил бы, что нет, не клевеща на твою образованность, – с теорией форм?»

Был когда-то знаком. Теперь уже нет. Те знания рассыпались по всему городу, раскатились по углам и закоулкам, зацепились за крыши и мансарды, понабивались в подвалы, и не было сил их собрать. Речь о чем-то, связанном с потоками душ, с физическим миром смертных и эфирным царством чар и богов. Это важно, осознал он. И воззвал к Раску: помоги! Теперь Раск – точка средоточия его разума: можно привязаться к нему, как к якорю, пока ведется сбор рассеянных мыслей.

«Это очень важно», – настойчиво думал Шпат.

– НЕТ! – Раск всадил драконий зуб себе в ляжку. И его тут же швырнуло в полет, будто вулкан беспримесной силы воли извергся вдруг в недрах Нового города…

Пламя в черепе сальника задрожало, изгибаясь под незримым дуновением. Сальника охватил новый позыв. Ему захотелось спуститься вниз. Как можно ниже.

И он пошел, оставляя своего творца и его секретаря за спиной.

Подвалы «Манделя и Компании» – истинный лабиринт труб и клапанов, накопительных баков и резервуаров глубокого залегания, опоясанных стержнями замедлителей и предохранительными оберегами. Сальник скользил мимо них, нюхом находя дорогу к старейшим, глубинным проходам крепости.

Вниз.

Свист и гул промышленных установок позади, далее грохочут поезда и недовольно ревут горнила атаноров высокого давления. На минуту разум сальника посетило сочувствие, мысль о своем родстве с обузданным адом этих печей. Они оба создания из пламени и рады бы разгуляться, безудержно, на весь город, пожирая хрупкую и горючую вкуснятину – только представьте, какие начнутся вопли! – но оба сидят на цепи у алхимиков. Под ярмом полезного труда. Сальник последовал дальше.

Сталь-нержавейка и орихалковая проводка уступили серокаменным блокам, чей раствор замешан на крови.

Ниже. Ниже.

И вот – что тут такое? Сальник ступил в просторную подземную палату. Единственное освещение – нутряной фитиль, и отсветы огня запрыгали по плитам с канавками стоков, по стенам с рисунками жертвенников из оникса и кровавых треб под ножами-щупальцами бесформенных ужасов.

По двум большим железным глыбам, что покоились здесь, в этой гробнице. Обе перекошены, полурасплавлены, полузастыли – не то колокола, не то идолы.

Мерцаюший взор сальника, не задерживаясь, проскочил эти списанные в утиль громадные нескладухи. Пламя вновь замигало, побуждая двигаться вперед.

Безмолвно он шел по этому нечестивому капищу, через храм забытых богов, пока наконец не приблизился к устью темного колодца. Туннелю черного камня, прорытому в незапамятные времена.

Сальник склонился над краем и уставился во тьму.

И тени внизу перемещались не только от трепета его свечи.

– Туннель существует! – прохрипел Раск. Он представил, как Бастон с парнями карабкаются по нему, обвешанные пистолетами и взрывчаткой. Расплата за Вира! Приказ Прадедушки будет исполнен!

Шпат не ответил, но Раски осязал, как разматывается клубок их восприятия – выпавшая пуповина общей души развязывалась, втягиваясь обратно. На миг он, подобно Шпату, ощутил в себе Гвердон, городские улицы как кровеносные жилы. Его разум скользнул в Хейнрейлов туннель, чтобы прикоснуться там к чему-то темному и бездонному.

А затем провалился назад в свое тело, и там его встретила боль.

Распорядок на борту маленькой лодки Мири установился простой. Всю работу делала Кари, а Мири сосредоточенно старалась не умереть. Правда, справедливости ради чародейка все-таки выполняла одно задание, причем ключевое для их путешествия в Кхебеш. Каждое утро Мири заклинала волну и ветер, повелевая им споро нести «Тимнеаса» по океану. Самое легкое плавание из всех, в какие ходила Кари.

Мири утверждала, что и чары даются столь же легко. Боги уже раздербанили здешний эфир противоборствующими чудесами, Кракен и Повелитель Вод схлестнулись за владычество над морем, и ей не составляло труда взяться за вожжи реальности и сплести из них новое заклинание. Но Кари видела напряжение у спутницы на лице, видела, как тяжело той крепиться, противостоя неощущаемым Кари силам. Наблюдала, как Мири отмеряет остатки лекарства – так Шпат растягивал свой прием алкагеста. Лодку они поделили между собой, и негласная граница проходила посередине. Кари проводила все время на корме, Мири – в передней части.

Иногда шквальный порыв швырял слезы Огнеморья сквозь заклинания Мири, и Кари приходилось карабкаться и подстраивать парус под ветер, но гораздо чаще перед ней вставал вопрос, как убить время.

Или не время. Волшебница стояла где-то внизу списка врагов Карильон, однако была в него занесена – и многие имена повыше уже были вычеркнуты. Но время еще не пришло. Сперва надо оказаться в видимости Кхебеша, а уж потом их частное Перемирие завершится.

Кари – не слишком разговорчивая натура, но, может, болтовня отвлечет ее от грызущего голода в животе. Попытки запустить эфирограф не привели ни к чему, кроме досады. Она отчего-то надеялась, что машина заработает, как ее амулет, и позволит мыслям достичь Шпата на другом конце света, но пока что устройство упрямо отказывалось отзываться. Ей приходилось бороться с желанием выкинуть долбаную штуковину за борт.

И, может быть, по ходу общения Мири прекратит таращиться на нее как на нечто опасное, полное яда. Сама чародейка, вот кто из них скорее опасен. Вдали от Гвердона, вдали от Шпата Кари безоружна.

– Каков из себя Кхебеш? – спросила Кари.

– Когда я приехала в первый раз, то подумала, что это самый великолепный город на свете. Лишь позже осознала, что это монашеская обитель. Все безмятежно, уравновешено, тщательно спланировано наперед. – Она быстро взглянула на Кари: – Тебе он опротивеет.

Кари пожала плечами:

– Пока для Шпата есть толк – не важно. Откуда ты приехала? В Кхебеш, я имею в виду?

Мири потерла забитую наколками руку. По ладони, потрескивая, пробежались разрядики эфирной энергии. Она отшвырнула их от себя, как высморкалась; волшебство рассеялось над океанской ширью. А потом начала говорить – измученным шепотом, что то и дело терялся за ветром и скрипом снастей…

Родилась она в лесах Варинта и, поговаривали, прожгла себе путь из материнской утробы словами огня, а вскормил ее дух вепря из темной чащи. Шальной талант – особый выворот ума и души – дал ей естественные способности колдовать. Там ее тоже назвали ведьмой и отдали в обучение жрицам, которые из зеленых ветвей плели чучела для кабаньего бога.

В те годы племена враждовали с Хайитянской империей, и Мири в шесть лет совершила свое первое убийство. Чужаки из Хайта стройными колоннами наступали на лесные деревни, солдаты маршировали в ногу, живые были неотличимы от мертвых – до того как ударили колдовские разрывы. Скукоживалась плоть и хрустели живые кости, но мертвые продолжали идти.

Вепребог погибал сотню раз, подавленный массированным артиллерийским огнем. Каждый раз, когда из густой листвы выламывался новый святой или даже аватар, чужаки из Хайта снова его убивали. Они сожгли его храмы, развалили чучела и высыпали подношения в грязь.