– Оставь свою проклятую честь и отойди в сторону, – сказал Рорше э’Беджути.

Птафа э’Яровен встал рядом с ним.

– Лучше уйди с дороги. Мы забираем Гидеона. После всего, что он натворил, обеспечить нам безопасный путь домой – меньшее, что он может сделать.

В какой-то момент разум и честь поглотила обида, оставив нас израненными и сломанными. Но я шагнул на середину комнаты, встав между Гидеоном и разъяренными Клинками.

– Я обещал, что не стану сражаться, – сказал я, положив руку на рукоять сабли. – Но возьму свои слова назад, если вы меня вынудите.

Позади меня Гидеон пошевелился.

– Рах, не…

– А ну заткнись, – огрызнулся я, потянув клинок из ножен. – Речь не о тебе.

Он рассмеялся, но, если что-то и сказал, я этого не слышал за стуком собственного сердца.

– Речь как раз о нем, – вскипел Птафа э’Яровен, подходя ко мне. – Именно из-за Гидеона Первые Клинки Торинов остались здесь. Из-за него чилтейцы брали нас в плен. Из-за него мы сражались и умирали впустую, нападали на других левантийцев. Из-за него Йитти и остальные умерли позорной смертью. Все это из-за него, и всегда было так. Может, боги и оставили нас, но мы сами можем свершить правосудие.

– Это ты называешь правосудием? Хладнокровное убийство Клинка?

В свару вступила Шения.

– Нет, мы не требуем его смерти ради правосудия, как заклинательница Эзма. Мы требуем заплатить его жизнью за наши. – Она ткнула пальцем в Гидеона. – Он проливал кровь левантийцев в своих целях, а теперь мы прольем его кровь, чтобы больше никто не погиб. И не надо говорить, что это не в наших обычаях. Именно это лежит в основе кутума. Иногда нужно кем-то пожертвовать ради сохранения гурта.

– Кутум объявляется только во время страшных лишений, – процедил я сквозь стиснутые зубы. – Во времена голода и бедствий, а не когда кому-то из Клинков неохота выполнять свои обязанности.

Толпа в дверях зашепталась, и Птафа сократил расстояние между нами до вытянутой руки.

– Мы выполним свои обязанности, если наши предводители выполнят свои. Отойди в сторону, капитан.

Птафа наполовину обнажил клинок, за его спиной стояло больше десятка Клинков, и их каменные взгляды заверили меня, что я совсем один.

Я поудобнее перехватил саблю.

– Не вынуждай меня.

– А ты меня, – отозвался Птафа. – Он не стоит того, чтобы за него умирать.

– Тогда за него и убивать не стоит.

В другие времена вмешались бы старейшины, и разум вместе с сочувствием возобладали бы, но те времена давно прошли. Остался только гнев.

– Брось ему вызов, – прошипела Шения. – Или это сделаю я.

Птафа фыркнул.

– Тут некому бросать вызов. Он не капитан, а всего лишь эгоистичный изгой, за которым нам вообще не следовало идти.

– Может, и так, но выбор должен оставаться в руках богов.

– Нет. – Мой гнев разгорался подобно костру. – Я не оставлю судьбу Гидеона на волю богов. Я не отдам его жизнь ни в чьи руки, кроме моих.

Понимая, что я говорю серьезно, Амун поднял руки.

– Это ни к чему нас не приведет. Вы хотели поговорить с Гидеоном, и вы это сделали, а теперь время отступить и уйти. У нас нет причин бояться чилтейцев. Если нападут на нас, они пожалеют, и хватит об этом.

От его слов напряжение в комнате ослабло, оставив после себя ропот. За дверью послышались шаги, некоторые Клинки повернули назад, и я выдохнул. Когда ярость утихла, Амун встретился со мной взглядом и криво улыбнулся на прощание. Чем скорее он уведет их, тем лучше.

Шения фыркнула и развернулась, кипя праведным негодованием, но Птафа сделал рывок. Я инстинктивно попытался отразить удар, но он не обнажил саблю, чтобы бросить вызов. Он выхватил нож, чтобы убить. Короткое лезвие метнулось к моему животу, и гнев вспыхнул во мне с новой силой. Схватив Птафу за запястье, я резко вывернул руку. Потеряв равновесие, Птафа врезался головой в стену, хижина затряслась.

– Хватит! – крикнул Амун, пока Шения помогала Птафе подняться на ноги. Из его носа и угла рта сочилась кровь. – Прекратите и убирайтесь отсюда!

– Но он у нас в долгу! – зарычал Птафа, сплевывая мне под ноги кровь.

Я смотрел на него, тяжело дыша и едва сдерживая гнев.

– Я тебе ничего не должен. Убирайся, жалкое подобие левантийца.

– Да пошел ты со своим превосходством!

Птафа сделал выпад, но Шения держала его, и это дало мне шанс. Не раздумывая, я схватился за саблю и смертоносной дугой рассек его живот, грудь и руку. Брызнула кровь. Клинок выпал из рук Птафы, он сделал шаг и упал на колени, судорожно пытаясь дышать. От потрясения все молчали, но вместо раскаяния я чувствовал только глубокое, злое удовлетворение.

Перехватив рукоять сабли, я посмотрел на них поверх поднятого клинка.

– Еще желающие?

Кассандра

Мы с императрицей сидели возле угасающего костра посреди пустого армейского лагеря. Вокруг все тонуло в глухом молчании, а мы просто сидели, глядя друг на друга. Кайса отстранилась, и я была благодарна ей за уединение, но и злилась из-за того, что она знала, как мне это необходимо.

Мико обмотала руку концом кушака, сняла с углей маленькую керамическую посудину и осторожно разлила ее содержимое в две щербатые чашки. Если судить по ее манерам, мы находились во дворце и пили самый лучший чай, а не сидели посреди брошенного левантийцами лагеря, где еще дымились оставленные костры и виднелось несколько забытых шатров, а перед святилищем лежало безголовое тело.

– Итак.

Грациозным движением императрица взяла пиалу с чаем и подула на пар. Один раз. Второй. Третий. Хана часто делала то же самое.

– Итак, – повторила я, когда она замолчала. – У вас есть… вопросы, ваше величество?

– Множество. Но ты знаешь тот единственный, на который мне нужен ответ.

– Вы хотите узнать про Кой.

– Я хочу знать о матери.

Мне хотелось ей рассказать, чтобы она знала, как отчаянно мать за нее боролась, но так трудно было все это объяснить, словно ком тряпья застрял у меня во рту. Это Хана должна была здесь сидеть. Должна была воссоединиться с дочерью, которой так гордилась. Но здесь только я, крепко держащая осколки того, что оставила мне Хана. Эти осколки заставляли меня чувствовать себя матерью Мико, но для нее они фальшивка, ничто. Маленькая бесполезная повязка на зияющей ране горя.

– Ваша мать… – начала я и опять замолкла, глядя на пар, поднимавшийся над моей нетронутой пиалой. Мой живот был пуст, и его сводило. – Ваша мать была… нездорова.

– Императорская болезнь, – резко сказала она. – Я знаю.

Нетерпение. Напряженность. От моих ответов ей лучше не станет.

Я глубоко вдохнула.

– После… после падения Коя, – осторожно начала я, избегая упоминать о моем участии в произошедшем той ночью, – иеромонах отдал императрицу Хану и меня человеку, называвшему себя Знахарем, в обмен на Септума, седьмого близнеца Лео…

Не перебивая, она дала мне рассказать всю историю, начиная с того дня на поляне, когда нас забрал Знахарь, про эксперименты в его доме в Эсваре и до дня, когда императрица Хана чуть не умерла, узнав, что чилтейцы взяли Мейлян, а ее дочь пропала.

К тому времени как мой рассказ снова вернулся к Кою, где мы подожгли дворец при побеге, чай совершенно остыл. Дальше, про дом Знахаря, а потом про капитана Энеаса и Септума, история пошла легче, я словно излила яд. До сих пор я никому не рассказывала о случившемся: как мы сбежали и после этого вместе с капитаном Энеасом шли в столицу искать Мико, когда нас разыскал Лео. Когда капитан Энеас погиб. И когда тело императрицы Ханы начало угасать.

Мико слушала, пристально глядя, будто через мою историю вознамерилась испытать каждый миг жизни матери. Только это ей и оставалось.

Я старалась говорить ровным голосом, но когда подошла к рассказу о том, как была одна в теле Ханы, когда оно умирало и с ним умирала я, и о том, как она падала в теле Септума… я на целую минуту лишилась способности говорить. С детства я не испытывала такой бури эмоций – будто снова стала маленькой девочкой, умолявшей, чтобы ее не забирали, и клянущейся, что больше никогда не посмотрит на мертвые тела, постарается не слушать их пение, сделает что угодно, если ей позволят остаться. Я так плакала, что, казалось, разорвется грудь, ничего не видела из-за слез, по губам текли сопли. Горе было сильнее меня.